— Сережа, — зову я, минуя оставшееся расстояние между нами. — Сереж, не нужно. Все хорошо, правда. Уступи, послушаем, что он скажет.
— Зачем? — выдыхает Разумовский, повернувшись ко мне. — Зачем ты постоянно хочешь, чтобы я сдался ему?
Удивленно моргнув, отступаю. Он на меня еще никогда так зло не смотрел, вообще ни разу с момента знакомства. Но сейчас, кажется, достанется не только Птице.
— Я просто не хочу, чтобы вы ссорились. Послушай…
— Не хочешь, чтобы ссорились? Или просто хочешь быть с ним, а не со мной?
— Слышь, гений, осади, — встревает Шура, подходя к нам. — Не тебе тут права качать.
— Серый.
— Ты…
Разумовский разворачивается к Олегу и чуть не теряет равновесие, успевает опереться окровавленной ладонью о стол. Волкову видно лицо, и я мгновенно понимаю, почему его рука крепче сжимает рукоять пистолета. Птица выпрямляется, ведет головой в стороны. Не знаю, что там за выражение лица у него, но Олег еще больше мрачнеет. Двойник разворачивается, отстраненно смотрит на испачканную толстовку. Я спешу приблизиться, заслонить Шуру и перевести внимание на себя, чтобы наемник не сказал и не сделал ничего. Не дал повод.
— Слишком много болтает, — заявляет Птица, усмехнувшись. Он касается моей щеки, проводит окровавленными пальцами. — Не обращай внимания, мышка.
— Дай мне посмотреть руку, — говорю я, сглотнув ком в горле. Не знаю, что напугало больше. Сережин всплеск эмоция или странные повреждения. — Пожалуйста.
Двойник не спорит, но раздеваться сам не спешит. Я сама расстегиваю на нем толстовку и стаскиваю ее вниз. На левом предплечье четыре раны, которые продолжают кровить. Я осторожно беру его руку и только после этого замечаю пятую. Это выглядит так… Будто его схватили очень острыми ногтями. Острыми как когти. Сережа сделал это сам? Я мельком смотрю на другую его ладонь. Кончики пальцев вроде бы чистые.
— Нужно обработать, — говорю я, стараясь держаться как можно более спокойно. — Сядь, принесу аптечку. Займитесь пока уликами, которые мы нашли.
Последнее было обращено уже к Шуре с Олегом, который так и не выпустил пистолет. Первый округляет глаза и в очередной раз стучит по виску. Я направляюсь к ящику, чтобы достать контейнер с медикаментами. Синеволосый наемник следует за мной, шепотом спрашивает:
— Ты чокнулась? Я тебя с этим не оставлю одну.
— У нас все хорошо. Меня он не тронет.
Наверно.
— Что это вообще было? — продолжает Шура.
— Не знаю. Не нагнетай, ладно. Пожалуйста, уйдите вы от него подальше.
Я крепко сжимаю аптечку, чтобы не показать, как дрожат руки. У меня у самой нет ни малейшего желание оставаться в одном помещении с… С этим. Устои мира буквально трещат в моей голове, но там Сережино тело, Сережина рука, истекающая кровью. Я цепляюсь за эту мысль, держусь очень крепко и медленно шагаю к столу, ставлю туда контейнер. Птица наблюдает. Я не смотрю на него, но чувствую. Олег с Шурой уходить не торопятся. На глаза попадается толстовка, небрежно брошенная на пол. На рукаве есть дырки от ногтей? Я не заметила.
— Хочешь меня о чем-то спросить, мышка? — интересуется Птица, не отводя взгляда.
— А ты ответишь?
— Нет. Но похвалю за попытку.
Я приношу к столу миску с водой и сажусь напротив двойника. Стараясь на него особо не смотреть, стираю кровь с руки. Нужно сосредоточиться на этом. Скорее всего, Сережа просто сам нанес себе эту травму под влиянием Птицы, вот и все. Думать о его обвиняющих словах в мою сторону тоже не хочется. Я все-таки надеялась, что Разумовский понимает, зачем я пресмыкаюсь перед Птицей. Понятно, что ему может быть обидно или неприятно, но он должен видеть причину, должен знать…
Или нет. Вполне вероятно, что он считает меня ветренной мразью.
— Мне не больно.
Я поднимаю взгляд на Птицу. Тот наклоняется и мажет пальцами по моей щеке, совсем рядом с глазом. Я быстро тыльной стороной ладони вытираю с другой стороны.
— Чего ты, душа моя? Мне правда не больно. Мелочи.
Я киваю и в мыслях вяло посылаю его в жопу. Раны не глубокие, но кровят сильно. пока я обрабатываю уже третью, Шура с Олегом все-таки сдвигаются с места и покидают кухню. Как можно так ногтями вцепиться? Он прорвал рукав толстовки? Или нет и поэтому на другой руке нет следом крови? Не понимаю.
— Не делай так больше, — прошу я, взявшись за бинт. — У нас достаточно людей вокруг, которые хотят вас ранить, не хватало только, чтобы вы сами этим занимались.
— Он слишком много возомнил о себе.
— Вы не ругаться должны, а держаться вместе в нынешних реалиях.
— Интересные речи для той, кого пару минут назад обвинили в неверности.
Я застываю с бинтом, насилу продолжаю оборачивать его вокруг руки. Делать это с гипсом не сильно удобно, и стоило бы позвать кого-то из ребят, однако не думаю, что Птица оценит. Лучше пусть держаться друг от друга подальше.
— Он не так сказал.
— Конечно, мышка. Заметь, я так никогда не делал.
— Ты много чего другого делал.
Я закрепляю бинт и встаю, берусь за миску с грязной водой, чтобы отнести к раковине. Там меня и настигает недовольное:
— Что, например?
— Например, — огрызаюсь я, но вовремя себя затыкаю, чтобы не озвучить ситуацию с Драконом. Мало ли, вдруг наемники подслушивают.
Но Птица и без продолжения понимает, что я сказать собиралась. Я слышу, как позади отодвигается стул, а потом раздаются быстрые шаги. Двойник останавливается позади, хлопнув ладонями по столешнице с обеих сторон от меня. Я вздрагиваю и вжимаю голову в плечи.
— Я уже объяснял тебе, что тогда случилось, зачем ты сейчас пытаешься?..
Птица не договаривает, чуть отодвигается. Я сдвигаю миску к раковине, чтобы вылить воду, но в итоге чуть ли не роняю туда.
— Ты… — недоуменно начинает двойник и опять молчит. — Ты что, боишься меня?
— Иногда, — слетает с губ раньше, чем я успеваю прикусить язык.
Вновь несколько секунд тишины, затем Птица берет меня за плечо и разворачивает к себе, всматривается в лицо. Я честно пробую натянуть подобострастную маску, но ничего не получается. Случившееся несколько выбило из колеи. Вся эта тема с новыми пациентами, зеркалами, Сережины слова, ранение. Многовато для одного вечера. Особенно последнее. Последнее я совсем не понимаю.
— Почему? — спрашивает Птица, презрительно хмыкнув. Он качает головой. — Ты говорила, что любишь меня.
— Я продолжаю это говорить. Но… — Я опускаю голову и тихо признаюсь: — Порой у меня нет уверенности, что я не окажусь в той же дробилке. Извини, Птиц. Не обращай внимания, ладно? Я устала сегодня и несу всякий бред.
Решив, что на этом разговор окончен, пытаюсь обойти его, но двойник перехватывает меня чуть выше гипса и возвращает на место. Взгляд его проходится по новому эластичному бинту, повязанному поверх, чтобы дополнительно защитить руку от внешнего воздействия. Лайфхак от Волкова. Птица, нахмурившись, разжимает пальцы, перемещает ладонь мне на щеку. В этом жесте я не чувствую ни нежности, ни тепла, к которым так привыкла с Сережей. Но впервые задумываюсь: действительно ли нет в его прикосновении ничего? Или дело во мне? Я не могу отнестись ко всему иначе из-за своего личного отношения к Птице? Возможно ли, что он действительно?..
Двойник тянется к крану позади меня, включает воду. Влажными пальцами проходится по другой щеке, где сам же оставил следы от своей же крови ранее. Как могли обычные человеческие ногти так поранить? Как? Не понимаю.
— Тебе не нужно меня бояться, мышка, — негромко произносит Птица. И смотрит так… Будто правду говорит. — Ты единственная из всех из них, кому не нужно меня бояться. Мне казалось, ты это понимаешь.
— Не понимаю.
— Разве я причинял тебе боль?
Своими руками нет. Отличная формулировка.
— Нет, — отвечаю, качнув головой.
Мне хочется спрятаться от этого внимательного взгляда, поэтому я подаюсь к Птице, впечатываюсь лбом в его грудь и обнимаю. Его ладони ложатся на мою спину, прижимают теснее. Почему все это ощущается иначе, хотя тело одно? Потому что он дурит мне голову ради своих каких-то целей? Или потому что я ничего к нему не чувствую на самом деле?
— Скажи, что любишь меня, душа моя, — тихо приказывает двойник.
Или просит?
— Я люблю тебя, — послушно отзываюсь, зажмурившись.
Но его это не устраивает. Птица отстраняется, и мне приходится поднять голову и смотреть ему в глаза.
— Скажи еще раз, — требует он.
Если абстрагироваться от желтизны, если представить, что это не двойник… Я обхватываю его лицо ладонями, стараясь не задеть кромкой гипса, глажу по бледным щекам и с уверенностью, которая принадлежит лишь Сереже, говорю:
— Я люблю тебя, Птиц.
Это нечестно по отношению к каждому из нас, но срабатывает. Двойник наклоняется, чтобы поцеловать меня, и здесь мне уже проще. Можно закрыть глаза и подстроиться, отвечать, не думая, что передо мной чужой.
Как можно было так себя поранить ногтями?
Птица отстраняется, когда позади слышится шум. Шура возвращается в кухню с намерением обсудить подробнее сегодняшние улики. Спасибо ему за это. Двойник возвращается к столу, где эти самые улики остались лежать. Я следую за ним, по пути поднимаю толстовку, валяющуюся на полу и вешаю на спинку стула.
Рукав не порван. Это значит… Что это значит?
***
Я приезжаю домой только вечером. Шура, страдающий на пассажирском сиденье, жалобно стонет и вываливается на улицу. Ой, можно подумать. Мы всего-то третий день так колесим по городу. И это не из-за моего желания спрятаться от Разумовского, чтобы не обсуждать ничего из того, что он успел сказать. Оно, конечно, присутствует. Птица не отпускал контроль почти два дня, поэтому я не сильно хотела зависать дома и вплотную занялась делами, сопровождаемая Олегом. А этим утром мы с Шурой поспешили ретироваться подальше уже от Сережиного взгляда. Я поспешила, ладно. Мне нужно придумать, как доходчиво объяснить свою позицию и не спровоцировать Птицу на конфликт.
За три дня, как можно понять, я так ничего и не придумала. Не знаю, как оправдываться за такое. Разумовский-то думает, что я предаю его.
— Ночевать тут будешь? — любезно спрашивает Шура, заглянув обратно в салон.
— А можно?
— Нет. Я хочу в кровати спать, а не охранять твою жопу под дверью машины. Давай уже.
Вздохнув, выхожу на улицу. Нет, ну не может же он не понимать? Сережа, не Шура. Знает ведь, какую опасность представляет для нас его двойник. С Птицей нужно быть настороже и сохранять максимально теплые отношения, чтобы он не решил от нас избавиться. От меня.
Он сказал, что мне бояться нечего.
Но как вообще можно ему верить?
— Я отправила тебе запись разговора, — сообщаю Олегу, зайдя в гостиную. — Из социального центра. Там назвали пару возможных адресов, я хотела проверить их сразу, но кое-кто устроил сеанс нытья.
— Кое-кто не нанимался шариться по городу ночами, — вяло огрызается Шура и топает к лестнице наверх.
— Сережа у себя? — спрашиваю, когда наемник скрывается на втором этаже.
— У себя, — задумчиво отвечает Олег. — Весь день не выходит. Стены бумажками обклеил, ищет что-то.
— Что ищет?
— Да как-то не захотел он болтать, знаешь ли, — мрачно произносит Волков. — И меня послал.
— Что, прямо послал?
— Прямо. И направо. Шокер дать? В чувства приведешь.
— Ты дурак? — с тоской интересуюсь, на что он лишь плечами пожимает.
Я еще некоторое время топчусь в гостиной, вместе с Олегом просматривая выпуск новостей, а потом все-таки иду в сторону спальни. Ну, вдох, выдох. Я нажимаю дверную ручку и… Застываю на пороге, ошарашенно смотря на стену. А Волков-то не шутил. Сережа, как раз склонившийся над компьютерным столом, где валяется еще больше исписанных листов, так и застывает, глядя на меня. Я захожу в спальню, останавливаюсь рядом со стеной, где сплошь наклеены листы. Спасибо, что не сразу на обоях писал. А, вон там на них, да.
— Что происходит? — спрашиваю я.
— Это… — Сережа выпрямляется, рассеянно чешет затылок. — Я просто пытаюсь понять. Сопоставить.
Сопоставить что? Цены на ремонт? Шагнув ближе к стене, присматриваюсь к записям. Ой-ей.
«Когда появился Олег?»
«Когда вернулся?»
«Провожал ли его в армию?»
«Обещал ли он вернуться?»
«Он возвращался?»
«В какой момент это стал не он?»
«Как часто был рядом Олег?»
«Как часто был рядом Птица?»
«Как часто Птица был под маской?»
«Когда именно Птица пропал?»
И далее, далее, далее. Елки ж зеленые. Я перевожу взгляд на Сережу, нервно заламывающего пальцы. Осторожно уточняю:
— А почему ты обо всем этом Олега не спросишь?
— Нет, — резко отвечает Разумовский и принимается ходить по комнате. — Нет. Я должен сам разобраться, вспомнить. Если спрошу, то он может опять подменить все в моей голове, запутать. Нет, я должен сам.
— Ага, — глубокомысленно изрекаю, кивнув.
Внимание привлекают следующие листы. Там все еще веселее.
«Ася остается со мной сама?»
«Я удерживаю ее?»
«Я заставляю ее?»
«Он заставляет ее?»
— Слушай, — бормочу я, обернувшись. — Мне кажется, ты немного… Зациклился.
— Это важно, — горячо возражает Разумовский и тыкает пальцем в лист. — Мне нужно все понять, Ася, выяснить. Я не могу доверять собственной памяти, не могу доверять себе. Я…
— А что Птица? Как ему твои… Исследования?
Сережа замирает возле стены и тихо признается:
— Его это веселит.
Сучара.
— Ася, я… — Разумовский направляется было ко мне, но останавливается. — Насчет того, что я наговорил тебе тогда. — Он качает головой, трет лицо ладонью. — Я так не думаю. Я сорвался, я ни в чем тебя не обвиняю на самом деле, прости…
Взяв черный маркер со стола, подхожу к записям обо мне и решительно все вопросы перечеркиваю. Сережа растерянно наблюдает за мной. Прижав лист гипсом, другой рукой пишу:
«Ася любит меня безумно сильно, поэтому остается со мной по своей воле. И она не уйдет от меня, даже если иногда я веду себя как придурок.»
Кинув маркер обратно, поправляю кусок скотча, на котором лист держится. Разумовский еще пару мгновений наблюдает за мной, а потом, выдохнув, сползает на пол по стене и закрывает лицо ладонями. Несколько его записей падают следом. Я подхожу к нему, опускаюсь рядом. Тронув за колено, зову:
— Сережа?
— Прости меня, — глухо шепчет Разумовский. — Я знаю, что не должен был, что не имею права…
— Тише, — прошу я и мягко отнимаю руки от его лица. — Все нормально.
— Не нормально, — качает головой он. — Я обидел тебя.
— Солнышко. — Подсев ближе, накрываю его рот ладонью и повторяю: — Все нормально. Я не обижаюсь.
— Я не думаю так, — говорит Сережа, перехватив мою руку. Стушевавшись, добавляет: — Вернее… Даже если ты чувствуешь что-то и к нему, это не важно. Я сделаю все, чтобы ты осталась со мной, я не отдам тебя ни ему, ни кому-то другому. Я… Это звучит эгоистично, да?
Улыбнувшись, двигаюсь совсем близко. Разумовский с готовностью обнимает меня.
— Нет, — отвечаю, прижавшись щекой к его груди. — В самый раз. Если честно, всегда мечтала что-то такое услышать про себя.
— Ася, — выдыхает он мне в волосы. — Прости. Я люблю тебя.
— И я тебя. Сделаешь перерыв? Я принесу тебе кофе и поесть. А потом… Давай вместе разбираться в твоих записях? Я хочу помочь тебе.
— Не говори никому, ладно? Мне нужно самому все это разгрести. Без подсказок.
— Не скажу. Как твоя рука?
— Заживает, — помедлив, отвечает Сережа. — Я… Не совсем понимаю, как поранился.
— Видимо, Птица взял контроль над телом в порыве ссоры. Пойдем, я посмотрю раны и сделаю перевязку.
Мы поднимаемся и вместе возвращаем упавшие листки на место. Взгляд приковывает фраза, написанная неровным почерком: «Как он появился?».
Хороший вопрос. Сережа говорил, что придумал себе друга. Ведь придумал?..
Конец эпизода
