Вечер застает нас в спальне, где я пытаюсь рисовать, а Разумовский полностью завис в компьютерах, обложившись бумагами, которые принес Шура, ищет любую полезную мелочь. Дождь кончился пару часов назад, но тяжелые, черные тучи остались. Собственно, их я и переношу на холст, правда, без особого интереса. Чай в наших кружках уже давно остыл, и мы его и не пили почти. Сережа сразу окунулся в работу, а я в размышления, в попытки перебрать и заново рассмотреть все наши взаимодействия с Птицей.
В голову один бред лезет.
Шура куда-то ушел, Волков остался у себя. Похоже, к ужину мы не скоро соберемся. Я делаю глоток холодной жидкости и ставлю кружку с глухим стуком на столик рядом. Разумовский вздрагивает.
— Извини, — говорю я и сую кисть в банку с водой.
— Ничего, — выдыхает он и разворачивает ко мне кресло. — Я слишком увлекся. Как твоя картина?
— Тускловато.
Сережа встает и подходит ко мне, останавливается рядом. Я жмусь к его боку, скольжу оценивающим взглядом по холсту. Фигня какая-то.
— Это очень красиво, — негромко, но искренне произносит Разумовский.
— Спасибо, котенок, — улыбаюсь я. Ладно, может, не такая уж фигня. — А у тебя как успехи?
— Смутно, — признается Сережа и шагает назад, садится на кровать. — Я все пытаюсь найти третий адрес, но тот человек не был нигде не зарегистрирован. У меня есть только адрес социального центра, куда но поступал как бездомный.
— Мы с Шурой и туда съездим тогда. Поспрашиваем сотрудников, авось что-то, да выгорит.
Я разворачиваю стул и опираюсь голой ступней о край кровати, чтобы удержать равновесие. Сережина ладонь почти сразу оказывается у меня голени, рассеянно проводит по джинсовой ткани.
— Мне кажется, что я гоняюсь за призраками, — нехотя признается он.
Ой ли? Я в последние часы бью рекорды абсурда в собственных мыслях.
— Почему?
— Люди просто пропали, Ася. Ни единого цифрового следа за несколько месяцев.
— Значит, они действительно могут быть в застенках у Рубинштейна.
— Или мертвы. Возможно, они даже не связаны с этим делом, а я копаю воздух. Хотя единственное, что действительно должен сделать, — это уберечь тебя, увезти отсюда прочь.
— Это пока может быть опаснее, чем сидеть на месте. Так лучше будем охотиться за призраками. Возможно, это как-то поможет Грому. Слушай… Я спросить хотела. Про детство и Птицу. Можно?
Сережа поднимает на меня удивленный взгляд, но кивает. Что ж, слова я подбирала последний час, так что сразу начинаю:
— Ты говорил, что Птица появился, когда ты еще маленьким был. А ты помнишь, как это было в первый раз?
Разумовский хмурится, смотрит на свои пальцы, что сейчас вырисовывают немного нервные узоры на моей ноге. Я уже собираюсь сказать, что нам не обязательно об этом говорить, но он произносит:
— Я пытался вспомнить, но не смог. Кажется, сначала я думал, что это воображаемый друг. Потом просто однажды… — Он замолкает, подыскивая слова. — Однажды понял, что он — это не я. Он знала, как не бояться. Был рядом, вступался, когда кто-то пытался меня задирать, помогал. Подсказки, как выжить. Как не показывать страх.
Я слушаю, и мне хочется прекратить это, обнять и попросить не вспоминать. Маленький мальчишка в казенном доме, который придумал сам себе защитника. Только вот защитник оказался тем еще утырком.
— Он тогда еще не пытался захватить тело? Навредить тебе?
— Я не помню, — говорит Сережа, помедлив.
— Потом появился Олег, — продолжаю я, следя за малейшей тенью на любимом лице.
Уголки его губ дрогнули в чем-то, отдаленно напоминающем улыбку.
— Да. С ним… С ним стало проще. Я мог быть собой. Птица отступил. Я почти забыл его, думал, что просто выдумал образ. Видимо, это была ложь. Он просто ждал. А теперь… — Сережа качает головой, поднимает растерянный взгляд. — Теперь я не могу отличить. Не получается.
— Ты про Чумного Доктора?
— Нет. Не только. Про все. Вот я добиваюсь первого контракта. Помню, как тряслись руки перед встречей. А потом помню ледяное спокойствие во время переговоров. Это была моя выдержка? Или он? Я строил компанию, принимал решения. Или не только я? — Сережа закрывает лицо ладонями, делает глубокий вдох. — Я не знаю, смог бы я вообще чего-то добиться без него. Все, чего я достиг, — мое ли это?
Его голос срывается. Он убирает руки, и я вижу в его глазах не просто боль, а чистый ужас. Если нет возможности разобраться даже в таких значимых вещах, то что еще мог творить двойник, не являя себя? Я пересаживаюсь на кровать, прижимаюсь щекой к Сережиному плечу.
— Птица говорил, что… Что устранял конкурентов, — совсем тихо произносит Разумовский. — Но я этого не помню. Пытаюсь, но никак не могу.
— Может, просто приукрасил, — предполагаю я.
— Не знаю. Но сейчас… Рубинштейн вскрыл нарыв. А я… Я теперь смотрю на всю свою жизнь и не понимаю, кто вел меня все эти годы. Где кончаюсь я и начинается он. Осталось вообще от меня что-то? Или все это был только он?
Черта, на самом деле, очень четкая. Для меня, по крайней мере, но я-то наблюдаю различия только сейчас, когда Птица не пытается скрываться.
— Сейчас рядом со мной ты, — твердо говорю и касаюсь его щеки, заставляю встретиться со мной взглядом. — И я люблю тебя. А с остальным… Давай попробуем вместе разобраться. По кирпичику.
— И его? — чуть слышно спрашивает Разумовский.
— Что?
— Его ты тоже любишь?
Я проглатываю слово «нет». Осторожно отвечаю:
— Он же часть тебя.
Сережа качает головой, но не пытается спорить. Мне хочется откусить себе язык за такие слова, но это самый безопасный ответ. Ситуацию спасает вернувшийся Шура, который из коридора громко объявляет о своем пришествии. Я спешу перевести тему, говорю о том, что пора бы и поужинать, а то мы совсем в делах утонули. Разумовский устало подыгрывает.
На душе вовсю скребут кошки.
***
Дорога петляет между невысоких домов, давно ободранных временем и дождями, уводя нас все дальше в этот безрадостный пейзаж. Квартал давно собирались расселить, вроде даже наполовину справились с задачей, потому что некоторые здания выглядят совсем нежилыми. Так глубоко в Обухово я еще не забиралась. Шура тихо матерится, сидя на водительском месте. Мы уже недалеко от нужного адреса, и дорога здесь выглядит очень побитой жизнью. Я бодро сообщаю, что почти приехали. Наемник бормочет себе под нос что-то про ад и карму.
Философски рассудив, что в прошлой жизни и так грешила напропалую, раз в этой мне Птица попался, тянусь к термосу, куда Волков залил кофе. Очень любезно с его стороны. Если бы он это варево еще сделал не таким ядреным, цены б ему не было. Это, видимо, месть за то, что его не взяли с собой.
Почти всю дорогу мы с Шурой едем молча, каждый в своих мыслях. Мне вроде и хочется говорить, чтобы как-то разбавить скачущие в голове мысли, но слова о погоде и прочих мелочах как-то не идут. За окнами сереет старый, давно уже выгоревший рекламный щит. В этом районе весь мир будто выцвел, и это полностью соответствует атмосфере у меня внутри.
Один адрес мы сегодня уже проверили. Звонили, стучались, терроризировали соседей. Никто не знает, куда человек подевался, нету и все. Квартирой уже интересуются компетентные органы, поскольку за нее никто не платит. Они же тогда должны и владельца искать? Так ведь?
— Тоска, вздыхает Шура, останавливая машину напротив двухэтажного дома.
— Да уж. Он разве жилой?
— Разумовский говорит, что да. Так, нам нужен вон тот подъезд, второй. Смотри под ноги.
— Постараюсь не вляпаться в грязь.
— Постарайся не навернуться в какой-нибудь люк. Погнали. Терпеть не могу такие места, аж жуть берет.
Я открываю дверцу и выхожу на улицу. Наемник следует моему примеру, с тоской оглядывает окрестности. Я же присматриваюсь к нему. Это явно не просто брезгливость и желание ворчать. Хочется спросить, но не думаю, что стоит это делать. У Шуры свои призраки. После службы их, возможно, не меньше, чем у Сережи. Просто он им хотя бы не дает имена.
— Думаешь, этот пациент жив? — спрашиваю после паузы.
— Не знаю. На доски не наступай, дай гляну. Все, наступай. Чего смотришь? Привычка.
— Да их тут бросили, чтобы не по грязи к подъезду переть.
— Сам догадался, отстань. Жив или не жив — черт его знает. Если повезет, что-то найдем.
Мы останавливаемся перед старой деревянной дверью, ведущей в подъезд. Пока Шура смотрит номер квартиры в телефоне, я откручиваю термос, который взяла с собой, делаю глоток еще теплого кофе. Какая же дрянь.
— Зато бодрит, — не глядя, замечает наемник.
— Это яд, а не кофе, — бурчу я.
Мы заходим в дом и поднимаемся на второй этаж. Шура давит на кнопку звонка, но ничего не происходит. Тогда он пробует стучать, однако результат тот же. Я шагаю к двери напротив, пытаюсь дозвониться до соседей. Никто не открывает, не слышно ничего.
— Ну, по старинке, — говорит наемник и лезет в карман за отмычками.
— Шур… Как думаешь, они знали? Что Рубинштейн с ними делает?
Он усмехается, коротко и безрадостно:
— Да какая теперь разница. Ну, добро пожаловать. Эй! — Наемник стучит по стене в коридоре. — Есть кто дома? У вас тут дверь открыта!
Тишина. Выждав с минуту, мы заходим в квартиру. Я осторожно прикрываю за нами дверь. Все внутри пропахло сыростью и чем-то еще противным. Сбоку от двери на полу валяются осколки стекла, какая-то прозрачная бутылка. Пол под ногами скрипит, давно протершийся паркет в некоторых местах у стены черный. Видимо, туда вода капала. Похоже, крыша тут нормально так течет. Света в коридоре нет.
Я достаю телефон, включаю фонарик и, прижав к себе термос, как оберег, осматриваюсь. Обои кое-где свисают и радуют потеками, кое-где они вообще содраны. Вот, что это за противный запах. Плесень. Квартира выглядит как будто здесь не жили уже давно. И все же, пройдясь по единственной комнате и кухне, мы делаем вывод, что кто-то все равно иногда заходил сюда. На столе пустые бутылки из-под водки, остатки какой-то еды. Матрас небрежно брошен в угол к стене, на нем ворох тряпья.
— Смотри, пыли местами нет. Недавно кто-то шастал.
Я киваю и возвращаюсь в комнату, чтобы осмотреть подробнее. Тут чуть светлее. Пожелтевшая занавеска валяется на полу, дневной свет просачивается через замызганное окно. На стене висит календарь за позапрошлый год, прямо над старым диваном. Я подхожу к старому советскому шкафу, который когда-то был частью «стенки». Здесь валяется фотография моря в разбитой рамке и потрепанные тетрадные листы с какими-то заметками, сделанными карандашом. Почти ничего не разобрать, только одно слово четче остальных. «Сон». Кроме него, весь текст кажется набором букв.
— Глянь на это.
Я поворачиваюсь к Шуре. Он стоит за диваном. рассматривает что-то на стене, как раз там, где валяется грязный матрас. Там черным маркером выведено «не спать». Кто-то писал это снова и снова, пока чернила не высохли, судя по последним строчкам.
— Симпатичный декор, — шепчу я.
— Вообще огонь. — Шура присаживается, чтобы рассмотреть пол. — Следы ботинок свежие. Вот тут, видишь? Грязь. Кто-то был здесь на днях.
— Думаешь, наш пациент?
— Или бомж. Давай шкафы обшарим.
Нашими трофеями оказываются пачка старых чеков, изорванные фотографии и пожелтевший рецепт. Не густо. Последний мы изучаем особенно тщательно.
— Печать не Рубинштейна, — разочарованно замечает Шура. — Кулик какой-то, Владимир Сергеевич.
— Название больницы тоже есть, — говорю я. — Надо наведаться.
Шура кивает и отдает мне все найденное. Осторожно спрятав возможные зацепки в сумку, возвращаюсь к стене. Не спать. Почему не спать? Во сне голос? Или во сне легче потерять контроль над телом? Жуть какая. Поневоле представляю человека, который жил здесь, рисовал буквы на стене, боялся засыпать. Слышал что-то? Как Сережа?
Снаружи ветер усиливается, на соседнем окне хлопает одинокая ставня. Надо уходить. Я настраиваю камеру в телефоне, фотографирую надписи. От вспышки что-то блестит рядом с диваном. Я опускаю мобильник, сажусь на корточки, чтобы лучше рассмотреть. Маленький осколок зеркала, почти полностью под диваном.
— Давай отодвинем, — прошу, постучав по подлокотнику.
— Чего там?
Шура помогает сдвинуть старую рухлядь, и я подсвечиваю пол телефоном.
— Ну? — спрашивает наемник.
— Еще немного.
А вот и оно. Зеркальце в старой раме, все исцарапанное, разбитое вдребезги. Ножом он его, что ли?
Зеркало. Камера с зеркалами.
Я встаю и возвращаюсь к шкафу. Крепления, ну конечно. Здесь были стекла. Тоже зеркальные? А в ванной? Я направляюсь туда. В стене над пожелтевшей раковиной две дырки. Похоже, зеркало отсюда вырвали с креплениями. Шура интересуется целью моей беготни. Коротко рассказываю про камеру.
— Не видел такой, — бормочет он. — Но тогда это вряд ли совпадения.
— Они видели что-то. Этот, по крайней мере, точно, и ему оно совсем не нравилось.
— Да я бы от восторга тоже, знаешь ли, не ссался. Ладно, поехали отсюда. Все, что могли, нашли.
Мы выходим обратно в подъезд. Шура возится с дверью, замок тихо щелкает. На всякий случай опять пробуем постучаться к соседям, но те в гробу таких гостей видели, надо полагать. Сев в машину, я отсылаю Сереже все фотографии, взвешиваю все за и против и все-таки рассказываю про зеркала. Разумовский отвечает коротко, и я не пытаюсь сейчас ничего спрашивать. Он обещает изучить рецепт, пока мы едем домой.
— Напомни, почему не просто пуля в лоб? — просит Шура, выезжая обратно на разбитую дорогу.
— Потому что… Мы типа хорошие ребята? — вяло предполагаю.
— Я нет. Да и ты уже не очень.
— Сереже не нужен еще один труп на совести.
— Заметь, про себя ты ни слова не сказала.
— Потому что я искренне желаю Рубинштейну эту пулю.
Шура, усмехнувшись, предлагает завернуть по дороге домой за пиццей. Я соглашаюсь, хотя аппетит визит в этот старый дом отбил напрочь. Зеркала, значит. Стоит ли расспрашивать Сережу подробнее о той камере? Надо бы. Можно попросить Шуру пробраться в больницу и найти ее, но вместо этого я говорю:
— Не ходи больше в Форт. На всякий случай.
— Чего вдруг? Они меня в жизни не поймают.
— Здорово. Но не надо. Ты у нас самая адекватная боевая единица. Я не знаю, как тебя потом вытаскивать с этими двумя.
— Технически, с тремя.
— С двумя. Третий даже мизинцем не шевельнет.
— Логично. Ладно, — вздыхает Шура. — Твоя правда, будем осторожнее.
Мы возвращаемся домой, когда за окном уже сгущаются сумерки. Решили еще раз наведаться по первому адресу, но результата вновь не добились. Если не считать за него угрозу какой-то бабушки вызвать на нас полицию. Волков сидит за кухонным столом и с маниакальным видом разбирает и чистит пистолет. Сережа напротив него копается в ноутбуке. Я выкладываю из рюкзака наши трофеи, возвращаю Олегу термос и желаю ему провалиться в ад, после чего иду заваривать чай. Шура в красках рассказывает про успехи вылазки. О том, чтобы не сильно много трындел про зеркала, я его предупредила, и он любезно мою просьбу исполняет.
— И мы потом…
— Не сейчас, — вдруг резко прерывает наемника Сережа.
— Чего? — удивленно переспрашивает тот.
Разумовский встает и отходит от стола, нервным движением убирает отросшие волосы от лица назад, качает головой. Я отодвигаю чайник, Волков с глухим щелчком загоняет обойму. Шура встает, подходит ко мне ближе. Не сводя взгляда с Сережиной спины, крутит пальцем у виска и приподнимает брови. Я киваю.
— Я сказал, нет! — зло бросает Разумовский в пространство.
— Сережа? — зову и шагаю в его сторону, но наемник удерживает меня за локоть и повторно крутит у виска. Теперь это уже явно камень в мой огород.
Разумовский поворачивается и идет к ноутбуку. Выглядит так, будто он пытается уйти от кого-то. Птицу мы, само собой, не видим.
— Угрозы? Серьезно? — качает головой Сережа и опирается ладонями о стол, смотрит куда-то поверх головы Волкова. Тот, обернувшись, встает и отходит. — Ты думаешь, это на меня подействует? Думаешь, я не понимаю, что ты в этом как-то замешан? И хочешь сейчас забрать контроль, чтобы не дать мне докопаться до чего-то?
Стряхнув руку Шуры, все-таки подхожу ближе, встаю рядом с Разумовским.
— А ты кто без меня? — цедит он, не сводя взгляда с пустого пространства. Сам бледный, на лбу проступила испарина. — Без меня ты всего лишь паразит и…
Сережа вдруг дергается, хватается за левое предплечье. Лицо его искажается от боли, но он упрямо продолжает твердить, что контроль сейчас не отдаст. Я судорожно пытаюсь подобрать слова, чтобы потушить их ссору, потому что это явно ни к чему хорошему не приведет. Шура встает с другой стороны от Разумовского.
— Я не отдам тебе ни тело, ни ее, слышишь? Я заглушил тебя однажды и смогу снова, я…
— Сереж, — зову, но слова застревают в горле.
На рукаве серой толстовки отчетливо проступают красные пятна. Алые струйки стекают вниз, ползут по сжатому кулаку. Шура выдает очень емкое слово на букву «п». Я смотрю на капли, стекающие по бледной коже. Мы оба на них смотрим.
Конец эпизода
