Комната почти темная, только свет из-за неплотно задернутых блэкаут штор ложится тонкой полосой на простыни. Все вокруг дышит тишиной, теплом и таким редким, но желанным покоем. Мы с Сережей лежим вплотную, как будто боимся потерять контакт даже на короткое мгновение. Его рука ни на секунду не покидает мою кожу, медленно гладит ладонью от плеча вниз, по спине, вдоль линии бедра. Пальцы теплые, чуть шершавые, и в каждом движении есть какая-то осторожность, будто он все еще не до конца верит, что можно. Не уверен, что все это действительно реально, что это не сон, в котором все непременно оборвется. Иногда он целует меня в плечо или в висок, просто касаясь губами, не требуя ничего.
И в эти короткие мгновения, между вдохом и выдохом, кажется, что весь остальной мир перестает существовать. Если бы.
Я слышу, как ровно бьется его сердце, моя ладонь лежит на теперь уже мерно вздымающейся груди. Нахожу его руку, переплетаю пальцы. Он чуть сильнее сжимает мою их, словно проверяет, действительно ли я здесь.
— Все хорошо, — шепчу, потянувшись к нему.
Разумовский коротко целует меня, двигается так, чтобы уложить мой злосчастный гипс удобнее между нами. Как выяснилось, когда хочется, то и перелом не помеха. Всего-то три десятка вопросов о том, не больно ли руке. Впрочем, это в начале. Потом уже не до этого было.
— Я люблю тебя, — чуть слышно говорит Сережа, коснувшись своим лбом моего.
Улыбнувшись, подаюсь к нему в объятия еще ближе. Мы лежим так уже долго, сон не идет, несмотря на то, что день был насыщенный. Я не хочу засыпать. Сейчас мне жизненно важно чувствовать его рядом. Знаю, что для него это тоже не просто близость, не обычный физический контакт. Это способ убедиться, что все реально. Вокруг не сон и не болезненно-желанная галлюцинация, я не призрак, терзающий его в том сне, не иллюзия после слишком жесткого препарата.
Рубинштейн должен сдохнуть.
Я замираю, испугавшись собственной мысли. Она прозвучала в голове четко, впервые так четко и осознанно. И немного голосом Олега. Три слова не вызывают отторжения, наоборот, кажутся единственно верной аксиомой. Чтобы мы могли спокойно уехать, Рубинштейн должен умереть.
— Ася? — зовет Сережа, приподнявшись на локте. — Что не так?
— Ничего, — шепчу, обнимая его. — Показалось, что шаги слышу.
Он зарывается лицом в мои волосы, и я чувствую, как дрожь на несколько мгновений уходит из его тела. Мы оба тихо выдыхаем. Мысль странная, да. Не в моем стиле вроде. Нет, я и раньше желала доктору всего самого худшего, но никогда не произносила это так четко, даже у себя в голове. Влияние Птицы? Волкова? Или я постепенно адаптируюсь к их миру? Немного пугающая перемена. Если так случится, что у меня в руке окажется пистолет, а Рубинштейн будет стоять напротив, стану ли я колебаться? Страшно. Я раньше паука-то тапком убить не могла, он же живой, как так можно.
Впрочем, паук моего любимого человека и не пытал.
Сережины пальцы неторопливо рисуют что-то на моей обнаженной спине. Надо бы одеться, а то Шура имеет тенденцию вламываться без стука, а дверь просит не запирать. Мол, это заберет драгоценные полторы секунды, и он может не успеть меня спасти, если «мразь пернатая» слетит с катушек. С катушек Птица слетел давно, так что я не уверена, что эта предосторожность так уж необходима. Ладно, не хочу о нем думать. Помяни черта, и он появится. Оказаться рядом с ним голой — последнее, чего бы мне сейчас хотелось.
Я выдыхаю, постепенно отгораживаясь от мыслей о кончине Рубинштейна. Сейчас они неуместны. Спокойствие у нас редкое, слишком дорогое, чтобы так бездарно его рушить. Мне кажется, я впервые за несколько дней чувствую себя живой по-настоящему. Не бегущей, не сжимающей зубы, не выживающей. Неизвестно, когда еще такой момент будет. Завтра вполне может грянуть очередной бедлам.
Сережа продолжает водить по коже. Линии, круги, линии. Я пытаюсь проследить связь, но довольно быстро ее теряю.
— Знаешь, — тихо говорит он. — Если все это закончится…
— Когда, — поправляю, царапнув ногтями по груди. Подальше от шрамов.
— Когда, — соглашается Разумовский, успокаивающе опустив ладонь мне на спину. — Олег говорит, что мы сбежим через Сирию, а потом можно и в Мексику. У него весь план уже давно выстроен.
— Кто бы сомневался.
— Я зацепился за идею с Мексикой, и… В общем, подобрал дом. Не покупал пока, сложно будет сейчас. Это в столице, почти за городом. Там большой двор, высокий забор, сад. Правда, заросший. Но есть выход к морю.
— Звучит отлично. Покажешь?
— Конечно. Я думаю, что тебе понравится.
Сережа замолкает на несколько секунд, а затем как-то обреченно уточняет:
— Это плохо? Что я строю планы? Хотя за все должен…
— Не плохо, — перебиваю я, накрыв его губы ладонью, которую он тут же и целует. — Не должен. Это был не ты. Точка.
Отдельно пернатый зад не прищучить, так что большого смысла в таких разговорах нет.
— Надеюсь, дом все еще будет свободен, когда мы наконец вырвемся отсюда, — добавляю, убрав руку.
— Я тоже, — грустно улыбается Сережа.
Я кладу ладонь ему на грудь, чувствую, как бьется сердце.
— А сад большой? Хватит места, чтобы выселить туда Олега с палаткой и его ловушками драгоценными?
— Думаю, что хватит.
Мы оба улыбаемся, почти по-детски. Усталость все-таки тянет веки вниз, но отступать не хочется. Пальцы легко скользят по шрамам. Живой. Я все-таки отодвигаюсь, чтобы нашарить на полу чью-нибудь футболку. Сережа следует моему примеру, заодно вспоминает про таблетки. Снотворное было решено вернуть в рацион. Птица сомневался, но я была очень нежной и убедительной.
После этого хотелось сожрать мыло, но цель достигнута. Им обоим нужно спать. Думаю, даже пернатый шизик это понимает.
Сережа возвращается ко мне в кровать, и я вновь оказываюсь в его объятиях, закрываю глаза. Пусть завтра опять будет хаос, но зато сейчас все хорошо. Только бы проснулся не Птица.
***
Утро вытекает из ночи почти без границ, никто из нас сегодня не вскакивает от дурных снов. Я просыпаюсь первой. Приоткрываю один глаз, шарю под подушкой, чтобы найти телефон. Девять. Сережа спит, уткнувшись лбом мне в плечо, волосы растрепаны, дыхание ровное. Он выглядит моложе без вечного напряжения в уголках губ, без нахмуренного лба. Я не двигаюсь, просто слушаю его дыхание и чувствую, как от его рук на моем теле идет спокойное, такое родное тепло.
Краем глаза замечаю, что дверь спальни приоткрыта. В этом нет ничего странного, Шура с некоторых пор периодически заглядывает, проверяя, не прибил ли меня уже Птица. В соседней комнате хлопает дверца шкафа, и теперь я действительно слышу шаги. Как только они отдаляются, все остальное вновь становится неподвижным, будто сам дом старается не спугнуть эту хрупкую тишину.
Один из мониторов работает, в открытом окне ползет куча непонятных строчек. Значит, все-таки просыпался до того, как подействовало снотворное.
— Блин, — чуть слышно шепчу, вздохнув.
Снаружи начинает шуметь дождь. Крупные капли стучат по подоконнику, налетевший ветер бросает их в стекло. Если днем столбик термометра поднимется выше двадцати пяти, то от влажности можно будет смело сдохнуть. Хорошо, что у меня сегодня нет никаких дел снаружи. Шуре повезло меньше.
Разумовский чуть шевелится, вздрагивает, пальцы сжимают футболку у меня на боку. Кажется, снится что-то неспокойное, лучше не рисковать. Нет, я не Птицу боюсь, мне не хочется, чтобы Сережа мучился. Первый может идти в пекло. Я провожу ладонью по бледной щеке, и Разумовский сразу открывает глаза. Мгновение смотрит на меня, затем выдыхает и расслабляется.
— Доброе утро, — шепчу я.
— Доброе, — отзывается он и улыбается. — Ты не спишь. Что-то случилось?
Подавшись ближе, целую его в кончик носа и заверяю:
— Нет, пока все тихо.
— Это хорошо, — бормочет Разумовский, вздохнув. — Пусть будет тихо хотя бы немного.
Он тянется, касается кончиками пальцев моей здоровой руки, задерживает их на запястье.
— Тебе снилось что-нибудь? — спрашивает Сережа, вглядываясь в мое лицо. — Кошмары не вернулись?
— Нет. Я вообще не помню, что снилось.
Он садится, сдвигает одеяло так, чтобы оно не сползло с меня, трет глаза. Движения медленные, неуверенные, как у человека, который еще не решил, вставать ли вообще.
— Мне нужно проверить, что там с программой, — говорит Сережа, бросив быстрый взгляд в сторону монитора.
— Хочешь, я принесу кофе?
— Нет, останься, пожалуйста. Еще немного.
Разумовский ложится обратно и тянет меня к себе, и я оказываюсь в кольце его рук, ничуть не противясь тому, чтобы растянуть момент подольше. Увы, не в нашем положении рассчитывать на такую роскошь. В дверь громко стучат и раздается голос Шуры:
— Эй, подъем! Я знаю, что вы не спите, слышал вас.
Вздохнув, отвечаю:
— А если бы мы…
— Вот пока вы развлекаетесь, я работаю! — бурчит наемник и, ударив по двери еще раз, бросает: — Хватит дрыхнуть. У меня есть кое-что по Рубинштейну вашему.
Сережа мгновенно меняется. Плечи напрягаются, взгляд становится ясным, ленивую сонливость как рукой сняло. Мы быстро встаем и наспех одеваемся, время тратим только на то, чтобы умыться. В коридоре пахнет чем-то горелым, аромат этот ведет прямиком в кухню, где Волков одной рукой ворошит что-то отверткой в некоем механизме. Валящий оттуда дым толсто намекает, что неудачно. Выругавшись, Олег встает, швыряет свое неудавшееся творение в раковину и заливает водой. Гарью теперь воняет еще сильнее. Я включаю вытяжку, открываю окна. Дождь все еще идет. и в кухню проникает утренняя сырая прохлада, вытягивая дым наружу.
— Я ж говорил, провода старые, — резюмирует Шура, глянув в раковину. — Ладно, хоть не рвануло.
— А должно было? — уточняет Разумовский, отвлекшись от брошенных на столе бумаг.
— Ну, — наемник философски разводит руками, но не продолжает. — Ладно, забей. Ась, на вас перевязка. Я пока расскажу, что добыл.
Волков с сомнением косится на мою загипсованную руку, но футболку все-так стягивает. Я срезаю повязку, Сережа тащит аптечку, то и дело поглядывая на бумаги, которые Шура ворошит. Пока мы возимся с ранами, наемник рассказывает, как удачно пробрался сначала в сам Форт, а потом и в кабинет Рубинштейна. Он там, кстати, мало что хранит, и отсюда вылезает новый вопрос: если не там, то где?
— Вот. — Шура демонстрирует Разумовскому что-то на экране телефона. — Я ничего не забирал. Кое-что здесь уже распечатал. Видишь? У него в Форт были пациенты, которых не ставили на учет официально.
— Так бывает, разве нет? — уточняю, взявшись за новый бинт.
— Под фальшивыми именами? — спрашивает Разумовский, листая фотографии.
— Вообще без имен. Зато номера были. Вот тут. Десять человек, все примерно одного возраста, все проходили через закрытое отделение. А вот это видишь? Обследования, анализы. Даты не сходятся с официальными отчетами, я уже проверил те, что ты нарыл раньше. Там про них вообще ничего. Но кое-чего я все равно нашел.
Шура переходит к листам на столе, выкладывает в ряд три. Я зову Сережу, чтобы помог закрепить бинт, а после мы втроем идем смотреть, что там.
— Эти данные… — хмурится Разумовский. — Откуда?
— Кое-куда залез, кое-кого потряс. Не боись, чувак не растреплет. Я нашел того, кто уволился аккурат в середине твоего срока. Ну, как уволился. Официально он там и не работал. Налоговая будет любить их долго и невзаимно. Короче, он дал мне три варианта. Эти люди обратились с примерно одинаковыми симптомами, главный из них — вспышки агрессии. По базе они не проходят.
— Он что, прямо запомнил имена? — с откровенным подозрением в голосе спрашивает Олег. — Не думал, что нас за нос водят?
— Не уверен, — честно признается Шура. — Но это не первые такие пациенты. Первых докторенок не запоминал. Парень только из ординатуры или че у них там. Так вот, он записал трех последних перед тем, как уволиться. Только ФИО, ничего больше, но можно копнуть.
Сережа вновь тянется к его телефону, листает фотографии.
— Номера были в одном месте? — спрашивает он.
— Именно. Там короткие анкетки, рост, вес и так далее. Вот тут. Папка у него на столе лежала.
— Тебя точно никто не видел? — вздохнув, интересуется Волков.
— Обижаешь, командир. Я как мышь.
— Ладно. Если нас не пытаются взять на крючок, то это могут быть другие пациенты, на которых могли проводить эксперименты. Или еще что-то.
— Похоже на то, — отвечает Шура. — И если я не ошибаюсь… — Он достает еще один лист. — Что-то из этого может быть о тебе.
Воздух словно густеет. Сережа молчит, глаза бегают по строчкам. Губы едва шевелятся, будто он считает что-то про себя. Не стоило ли нам сначала без него это обсудить? Я подхожу ближе, тоже заглядываю в распечатку. Там фото каких-то заметок.
— Не исключено, — говорит он наконец, опустив лист. — Но зачем прятать остальных?
— Вот это я и хочу выяснить, — отвечает Шура. — Точнее, не хочу, но вы ж не отцепитесь со своим Громом. У меня есть подозрение, что никто из этих номерков домой не вернулся. Надо выяснить адреса, возьму Асю, и вместе пробежим по ним.
Сережа передает ему телефон и просит распечатать у нас в спальне остальное. Пока наемник делает это, я отправляюсь делать кофе, потому что дело явно собирается затянуться, а утренняя бодрость куда-то делась. Видимо, на малоприятные занятия она не распространяется. Дождь все никак не утихает, но и жарче хотя бы пока не становится. Краем глаза вижу, как Разумовский приносит ноутбук и садится за стол, подвигая к себе распечатки. Когда Шура возвращается с оставшимися, Сережа уже что-то быстро и сосредоточенно печатает. Приглядываюсь к нему не только я, но и Волков. Пока вроде все нормально.
Да, есть большие опасения, что новые сведения растревожат то, что и так еле-еле улеглось.
Шура, глянув на него, чешет затылок и подходит ко мне, чтобы помочь с кружками. Он и Волков, скорее всего, опасаются, что Птица может воспользоваться возможным смятением из-за записей и что-нибудь сделает. Я, кажется, смирилась с мыслью, что придурку повод не нужен, он сидит тихо только потому что ему это выгодно или просто заняться нечем. Главное, чтобы Сережу не кошмарил.
— Вот, — говорит Разумовский, не поднимая глаз. — Думаю, это тот человек.
— Почему? — уточняет Шура, заинтересованно всматриваясь в экран. — Так быстро только по фамилии и имени нашел?
— Не совсем. Петровых Алексеев Алексеевичей несколько в городе и по области.
— Зато без вести пропал лишь один, — резюмирует Волков, даже не глянув в ноутбук.
Но догадка оказывается верна, Сережа кивает, закусив губу.
— Если эти пациенты действительно существовали, то что с ними стало? — бормочу я, присаживаясь рядом с ним. — И что делали? Думаешь, это связано… Ну, с нашим случаем?
— Не знаю, — качает головой Сережа. Сейчас он на своей территории, и это, видимо, помогает ему держаться собранно. Даже если речь идет о Форте.
— У всех одинаковые шаблоны этих анкет, а здесь, — он стучит пальцев по еще одной распечатке, — одинаковые временные интервалы наблюдения. Только у одного дольше.
Шура наклоняется ближе.
— У кого?
Сережа молча смотрит на лист. Там фото анкеты и пометка на стикере «длительное наблюдение, стабильная диссоциация личности, рекомендовано сохранение под наблюдением, стабилизация не требуется».
— Это ты, да? — тихо спрашиваю, уже и так зная.
Сережа не отвечает сразу. Пальцы зависают над клавишами, потом он коротко кивает.
— Похоже. Не знаю. Данные совпадают вроде. Даты тоже. Шур, ты говорил, что другие пациенты приходили к нему добровольно?
Наемник откидывается на спинку стула.
— Добровольно, ага. Сначала разве что.
— Если бы приехали по системе, — подает голос Волков, — их бы не спрятали.
— Ты действительно думаешь, что кому-то есть дело до тех, кто «приезжает туда по системе»? — мрачно уточняет Сережа. — Я провел там год.
И никто ни разу не поинтересовался, в каком состоянии, не проверил, что с ним делают и помогает ли это. Законно ли это. Если у пациента или заключенного нет родственников или друзей, которые его навещают и могут поднять шум, то творить с ним можно что угодно. По логике Рубинштейна и некоторых сотрудников Форта. Собственно, в чем они не правы? За год ни одна проверка нарушений так и не выявила, надо полагать. Вот вам и развязанные руки пополам с ощущением вседозволенности.
— Что там с диагнозами? — спрашивает Волков, когда молчание затягивается. Тишина так и кричит о том, что он тоже ничего не сделал. — У всех там поехавшая кукушка в башке?
— Неизвестно, — говорю я, укоризненно глянув на него. Выражения бы выбирал, а то кукушка в следующий раз целиться научится. — Здесь ничего про диагнозы.
Мы замолкаем, тишину теперь разбивает только стук клавиш. Я смотрю на Разумовского, и внутри все сжимается. Не станет ли хуже? Птица-то и так никуда не девается, это понятно, я имею в виду именно Сережино самочувствие. Он спокоен, насколько для него это возможно, но под поверхностью слышится усталость, каждое фраза без лишних эмоций дается нелегко.
— Что если Рубинштейн не остановился на тебе? — рискую предположить, потому что это надо озвучить. — Вернее, тебя и Птицы он и начал?
— Может, он искал способ повторить это? — подхватывает Шура. — Или наоборот, остановить? Или повторить и остановить? Я фильмец смотрел, там про Мюнхгаузена было что-то. Типа намеренно калечить, а потом геройски лечить.
— Тогда эти пациенты его прототипы, — отвечает Сережа, нахмурившись. — Возможно, Гром тоже. Или он теперь основной эксперимент.
Шура тяжко, очень тяжко вздыхает.
— Прекрасно. У нас доктор Зло, который, возможно, клепает новых шизиков где-то под городом.
Я пинаю его по ноге и поднимаю взгляд на Сережу, спрашиваю:
— Ты сможешь найти остальных? Мы пойдем опрашивать родственников и друзей, либо самих пациентов, если кто-то из них на свободе.
— Попробую, — тихо говорит он.
— Они могут быть опасны? — брякает Шура и еле уворачивается от очередного моего пинка.
Сережа, не изменившись в лице, произносит:
— Если они такие, как я… То да. Особенно если им не повезло с… С болезнью.
Если в их голове живет такая же дичь, как Птица, или хуже. Здорово.
За окном грохочет гром, и мы все вскакиваем одновременно. Я опускаюсь обратно на стул, за мной это же делает и Сережа. Шура идет проверять двор, а Волков остается стоять. Капли дождя начинают таранить окна с удвоенной силой.
— Иди к себе, — говорю, глянув на Олега. — Мы закончили тут, да ведь?
Разумовский кивает, вновь уткнувшись в ноутбук.
— Тебе надо отдыхать, — продолжаю я. — Если выясним еще что-то, то позовем.
Шура возвращается, отряхивается от дождевых капель и сообщает, что в Багдаде все спокойно, после чего падает на стул по другую сторону от Разумовского. Олег еще какое-то время стоит на месте, но все-таки сдается под моими уговорами и уходит. Лучше так, а то у нас тут зашкаливает градус вины и невысказанного «почему не сразу?».
— Это фото с доски? — спрашивает Сережа, взяв один из листов.
— Ага, — кивает Шура. — В его кабинете стоит. Недавно еще не было. Я там тоже все заметки отфоткал, вдруг доктор Зло там систему какую придумал. Жрать хочу. Ась, давай завтрак намутим.
Спохватившись, встаю и вместе с наемником иду к холодильнику. Пока мы рассуждаем, что сделать, сзади опять начинают выщелкивать клавиши. Шура, приняв на себя роль «принеси-подай», молча исполняет команды и периодически смотрит на Разумовского. Как и я, впрочем. Взявшись за мобильник, наемник печатает сообщение, но вместо того, чтобы отправить, становится к Сереже спиной и протягивает телефон мне. На экране набрано всего два слова:
«Зря показал?»
Я пожимаю плечами. Вроде пока все нормально. С одной стороны, не хочется, чтобы Разумовский даже мысленно к Форту близко подходил, с другой стороны, я знаю, что он тоже хочет помочь Грому. Чтобы это сделать, нужно раскопать больше доказательств того, что состояние майора вызвано было именно Рубинштейном.
Есть еще вариант. Олег поддержит эту идею.
Я прошу Шуру достаться тарелки и стараюсь отодвинуть слишком заманчивую мысль подальше. Нужно почаще напоминать себе о том, что я не самый плохой человек. Кажется, забываю.
Щелканье клавиш сливается с дождем, стучащим по подоконнику. Ритм один и тот же почти. Шура относит завтрак Олегу и возвращается, сами мы едим молча. Сережа и вовсе к тарелке почти не притрагивается, продолжая изучать данные. Иногда он задерживает дыхание, будто прислушивается к чему-то, что слышит только он. Руки его почти не дрожат, движения точные, резкие, из-за чего я даже разок зову его и спрашиваю какую-то мелочь. Он поднимает взгляд. Синие. Окей.
Загрузив посудомойку, я продолжаю молча наблюдать, как он работает. Строки мелькают, окна сменяются, и вот наконец Шура получает еще две биографии возможных пациентов с адресами и контактами.
— Скажу Волкову, — бормочет Шура, направляясь в коридор вместе с данными. — Он же там в Форте… Ну, был. Мало ли.
Я дожидаюсь, пока он уйдет, и подсаживаюсь к Сереже, который вновь рассматривает фотографии заметок с доски.
— Вот эти касаются Грома, скорее всего, — негромко говорит он. — Или другого пациента до него. Похоже это таблицы «было-стало».
«Первая фаза стимуляции. Отмечается усиление когнитивной активности, повышение уровня тревожности. Вторичная личность проявляется в виде защитного механизма. Интересно, что субъект сохраняет частичный контроль и память о произошедшем. Граница между личностями нестабильна, но явлений слияния пока не наблюдается.»
Я чувствую, как холодеют руки. Рубинштейн пишет сухо, но за словами… Как будто воодушевление.
Сережа показывает следующую фотографию, где на стикере куча непонятных терминов, потом еще и еще. Я не понимаю и половины, но для Разумовского эти слова, очевидно, не пустой звук. Вот теперь пальцы у него дрожат. Я тянусь к нему, беру за руку и прошу:
— Стой. Не надо все сразу.
— Надо, — коротко отвечает он, коснувшись губами моих костяшек. — Лучше так. Иначе я… Иначе не смогу.
— Не понимаю ничего. Разве то, что у тебя, может быть заразным?
— Не знаю, — шепчет Сережа и указывает на лист. — Вот это… Это про меня, кажется.
«Проявляет тенденцию к самоанализу. Отвечает слабо. При упоминании двойника реагирует замедлением речи и расширением зрачков. Рекомендуется наблюдение во сне.»
Следующую фотографию беру я сама.
«Демонстрирует редкий тип устойчивого раздвоения личности. Сравнимо с одержимостью. Вторичная личность проявляется как автономный когнитивный механизм, не подчиненный воле пациента. Наблюдается высокая степень внутренней организации и развитая речевая структура. Пациент называет вторую личность «Птица».
Я чувствую, как Сережа чуть замирает, поворачиваюсь. Рассеянный взгляд синих глаз скользит по строкам.
— Он писал обо мне, как о машине, — чуть слышно замечает он. — Не как о человеке.
«Демонстрирует устойчивое сохранение структуры второй личности. При стимуляции наблюдаются признаки взаимодействия между ними. Эффект можно усилить фармакологически. Пациент сопротивляется вмешательству.»
— Ну то есть мы убедились, что тот, кого мы считали беспринципным ублюдком и как там его еще Ася называла, действительно таким является, — резюмирует вернувшийся Шура, глядя на наши лица.
— Видимо, — отзываюсь я, с беспокойством посматривая на бледного Сережу. — Значит… Он добился своего и усилил «эффект»?
— Да, — отстраненно говорит Разумовский. — Двойник сильнее теперь. Рубинштейн заставил его проснуться полностью.
— А Птица спал? — спрашивает Шура.
— Он появился давно. Еще в детстве. Я… — Сережа медленно выдыхает, словно заставляя себя говорить. — Одно время я думал, что выдумал его. Потом совсем забыл. Или Птица заставил забыть. Он просто… Помогал тогда, в детстве, до Олега. Наверно. Говорил, как выжить. А потом…
Разумовский качает головой, зажимает пальцами переносицу.
— Сережа, — мягко зову, коснувшись его плеча.
— Там, в Форте, все чувствовалось острее. Страшнее. Птица появлялся постоянно, сводил с ума. Мне казалось, что он на самом деле ранит меня, больно было по-настоящему. Чем больше сопротивлялся, тем злее он становился, потому что я не играю по его правилам. — Разумовский поднимает взгляд вверх, рука резким движением захлопывает ноутбук. — Я не мог с ним ничего сделать, не мог отогнать галлюцинации, понять, где реальность, а где нет, и те таблетки… На время становилось легче. Тихо. Но двойник не уходил. Сейчас мне легче переносить его присутствие и уловки, и Птица знает это, но…
— Он стал сильнее в Форте, — шепчу я. — На то и был расчет с этим препаратом.
В голову закрадывается безумная мысль. А что если?.. Нет, лучше не ударяться в мистицизм. Я встаю, чтобы убрать в раковину пустые кружки. Возможно?..
— Если у остальных пациентов было или стало что-то похожее, то препарат явно действует, — бормочет Шура, постукивая пальцами по столу. — Я вот одного не пойму: а зачем? Ну вот нахрена это все? Зачем пытаться это повторить?
Ни у меня, ни у Сережи ответа на этот вопрос нет. Зато мне на ум приходит другой. Знал ли Птица? Замешан ли? Наемник сразу переключается на дело, строит планы на завтра по поиску тех троих, кого удалось вычислить. Договорившись со мной о времени, Шура машет рукой и направляется в коридор, бросив напоследок:
— Перерыв объявляю. Если мозги закипят, то то толку точно не будет. Встречаемся здесь же в обед.
Дождавшись, когда шаги стихнут, я поворачиваюсь и подхожу к Сереже, вновь беру его за руку. Он не отстраняется, просто сидит, дышит ровно, медленно. Старается успокоиться.
— Я мог бы предотвратить, — чуть слышно замечает он. — Я… Должен был.
— Это был не ты, — возражаю, сжав его ладонь.
— Знаю. Вроде даже понимаю. Но легче не становится.
Сережа опускает голову, и я обнимаю его. Он не говорит ни слова, но руки цепко держат меня за талию, будто нашел во мне якорь, который все еще держит его в реальности. Осталось ушатать этим якорем Птицу. Вместо того, что хотелось бы, говорю:
— Сейчас ведь все иначе, так? Двойник на нашей стороне, он старается защитить нас. Он…
Мудака кусок.
— Он, наверно, тоже учится быть с нами, — продолжаю я, а Сережа отстраняется, смотрит на меня.
С такого ракурса отлично видно, как в синих глазах расцветает боль. Я ободряюще улыбаюсь. Пожалуйста, пожалуйста, пойми. Мы и так сегодня слишком много затрагивали двойника, вдруг он решит, что сомневаемся в нем или еще что? Нельзя так, нельзя давать ему поводы вредить нам, вредить Сереже. Слова Птицы о том, что он может отключить его надолго, красным и очень болезненным клеймом отпечатались внутри. Как надолго? И не захочет ли насовсем? Вот поэтому и нельзя. Мы принимаем двойника, поддерживаем, любим и обожаем.
— Все будет хорошо, — говорю я набившую оскомину фразу. — Вместе мы со всем справимся.
— Да, — отзывается Сережа и смотрит в сторону распечаток.
Коснувшись бледной щеки, мягко разворачиваю его голову обратно и целую. Разумовский поддается, дает отвлечь себя, приникнув к моим губам. В этом касании нет привычного тепла и нежности, сейчас оно заученное, выверенное, в нем лишь один смысл. Не думать. Все меняется, когда он тянет меня ближе, и я забираюсь к нему на колени. На короткие мгновения перестает существовать и Рубинштейн, и его проклятые заметки, и вообще весь остальной мир. Есть только Сережины прикосновения, мое имя, сорвавшееся с его губ.
— Я люблю тебя, — шепчу, едва отстранившись. — Очень. Верь мне.
Никакие двойники этого не изменят.
— Верю, — отвечает он, ткнувшись носом мне в шею.
Я обнимаю его, а взгляд возвращается к распечаткам. Мысль, которую удалось отогнать раньше, тоже заползает обратно в голову.
Правда ли Птица — результат ДРИ, побочная личность?
И может ли он быть чем-то еще?
Конец эпизода
