Когда лихорадка наконец отпустила, казалось, что Амина родилась снова, но почему-то была больше похожа на тень от самой себя.
Всё было слишком: свет, звуки, запахи, даже прикосновение ткани к коже. Простыня казалась тяжёлой, воздух густым, шаги за дверью пугающе громкими. Каждый вдох был маленькой победой. Каждый день как испытание на выносливость.
Амина уже не помнила, сколько прошло времени. В какой-то момент перестали приходить с лекарствами, а значит, стало лучше. Повариха больше не сидела у постели, только иногда заглядывала, проверяла, жива ли, и оставляла на столе еду. Потом перестали жалеть. Это был лучший знак выздоровления, когда жалость к ней исчезла.
Она вставала рано, ещё до рассвета. Долго сидела у окна, глядя, как тускло светлеет небо над садом. Её тело всё ещё не слушалось до конца: в ногах было странное ощущение пустоты, руки дрожали, когда она пыталась что-то держать. Но она упрямо продолжала жить.
Дом жил своей собственной жизнью. Солдаты менялись, как волны, одни уходили, другие приходили. Они здоровались с ней вежливо, но, в целом, без интереса. Иногда кто-то кидал короткое «выздоровела, красавица?», и она не знала, как реагировать. На кухне снова гремела женщина, пахло похлёбкой и копотью, во дворе сушилось бельё, в саду кто-то смеялся. Всё вокруг было обычным и именно это пугало сильнее всего.
Ей казалось, что после болезни всё должно стать другим, наверное, чище, мягче. Но оказалось наоборот. Всё вернулось на свои места, только она — нет. Её больше не ругали, ей не приказывали, наоборот, просто обходили стороной. Как будто все боялись, что слабость заразна.
Когда силы немного вернулись, она сама пошла к столу, где раньше сидела и училась. Пальцы всё ещё дрожали, когда она брала перо. Писать было тяжело потому что буквы расползались, чернила текли, строчки получались кривыми. Она злилась на себя, но продолжала. Ей казалось, что если она перестанет, то всё вернётся назад, и лихорадка опять прижмёт её к подушке.
Ночами ей снились странные сны. В них дом плавился, и все лица вокруг размывались, кроме одного — Серёжи. Он стоял далеко, почти в тумане, и молча смотрел. Иногда звал, иногда просто уходил.
И тогда она просыпалась, в темноте, вся в поту, с бешено колотившимся сердцем, и понимала, что живёт. Не как раньше, не как прежде. Живёт лишь потому что не умерла.
Днём она наконец решилась спуститься в столовую. Всё вокруг будто звенело от обыденности: смех, разговоры, запах тушёного мяса, шаги, звон посуды. Её появление никто не заметил сразу. Потом разговоры начали стихать. Несколько голов повернулись. Кто-то приподнял брови.
— Гляди, воскресла, — бросил кто-то из солдат, не особенно зло, но и не доброжелательно.
— Осторожнее, а то опять упадёт, — ответил другой, и за столом хихикнули.
Амина сделала вид, что не слышит. Она прошла мимо них к краю стола, где всегда стояла миска с кашей. Пальцы дрожали, но она заставила себя зачерпнуть ложку и сесть. Она просто хотела есть спокойно, как будто она человек.
Повариха, проходя мимо, поставила перед ней чашку. И всё бы закончилось на этом, если бы не молодой связист, уж слишком самоуверенный, из тех, кто всегда старается блеснуть перед старшими.
— Скажи-ка, красавица, — громко произнёс он, подперев щеку ладонью. — А это правда, что командир за тобой ухаживал?
За столом кто-то прыснул. Кто-то уставился в тарелку. А кто-то с интересом ждал ответа.
Амина замерла, ложка зависла в воздухе. Она почувствовала, как к щекам приливает жар от унижения. Ей хотелось исчезнуть. Просто раствориться между стенами, не слышать, не видеть.
— Эй, я спрашиваю, — повторил связист, — или тебя теперь трогать нельзя?
Он не успел договорить. Кто-то сзади резко отодвинул стул - Волков подошел к столу.
— Интересуешься, да? — проговорил он, садясь. — Хочешь я тебя познакомлю с ней поближе?
Связист смущённо засмеялся:
— Да ладно, я же пошутил…
— А я нет. — Олег улыбнулся, но в его улыбке не было ничего весёлого. — Ешь и молчи. Иначе я сам тебя на кашу намелю.
Парень опустил глаза, пробормотал что-то невнятное.
— Вот так, — сказал он уже тише, не глядя на Амину. — А то, понимаешь, все языками чешут, будто в гарнизоне дел нет.
***
В один день кто-то заменил её старое одеяло, тяжёлое, шершавое, на мягкое, новое, пахнущее чистотой и чем-то горьковатым, вроде мыла и табака. В другой день она нашла у себя на столе книгу, которую даже не просила. Затем - чистую кружку, подставленную к самовару до того, как она подошла. Ей никто ничего не говорил. А вещи появлялись. И исчезали. И снова появлялись.
Все эти мелочи складывались в нечто большее, но непонятное. Иногда Амина ловила себя на том, что чувствует чье-то присутствие, будто кто-то стоит за спиной, смотрит, оценивает, но не вмешивается. Она не знала, кто именно заботится о ней. Может, повариха сжалилась. Может, кто-то из солдат, которым стало стыдно за прежние насмешки. Или, может быть, сам дом, ставший свидетелем её болезни, теперь пытается удержать её в живых. Амина не искала объяснений. Она просто принимала это как тихое чудо, как знак, что мир вокруг всё ещё способен быть не только враждебным.
Когда её стали регулярно вытаскивать во двор, она всё ещё шаталась, будто мир под ногами стал ненадёжным. Во дворе пекло, белый свет бил в глаза, а Сережа уже сидел на лавке, в рубашке, расстёгнутой у горла, с сигаретой и кипой бумаг. Тогда он даже не повернулся, будто не заметил, только щёлкнул пальцами и уже через минуту один из солдат принёс ей мягкий, светлый плед.
— Садись там, — сказал он, не поднимая взгляда. — Не на земле. И не стой под солнцем, у тебя башка закипит.
В его обычном, командирском, властном тоне, Амина уловила в нём что-то другое, почти человеческое. Послушно пошла к лавке под миндалём, а на ней уже стояла кружка. Компот, пахнущий мятой и гранатовой коркой, не солдатская похлёбка, а что-то домашнее. Она опустилась на лавку, укуталась в плед и медленно отпила, делая вид, что не замечает очевидного.
Через несколько дней жара стала невыносимой. Воздух в доме застыл. Амина тихо сидела у окна, когда вдруг Сережа заорал из конца коридора:
— Вы что, тут все решили сдохнуть? Проветрить — это же не штурм, мать вашу!
Через минуту хлопнули ставни, двери распахнулись настежь, сквозняк пронёсся по дому. Её подняли, кресло отодвинули к самому окну, и в лицо повеяло свежестью.
Иногда он проходил мимо и ронял вскользь, будто между делом:
— Что сидишь, как тень? Шевелись хоть немного.
И в этом раздражении, в этих коротких фразах слышалось что-то большее, чем грубость, словно он заставлял её жить, а не смиряться, не умирать понемногу, а возвращаться.
Она не благодарила. Не спрашивала, зачем он это делает. Только смотрела как он действует: быстро, сердито, точно, будто отгоняет от неё смерть, но не признаётся в этом даже себе. И в эти моменты она понимала, что этот человек не умеет быть мягким. Не сможет приласкать даже любимую. Но может защищать и делает это, как всё остальное в своей жизни, с яростью, будто сам себе не прощает, что ему не всё равно.
Амина долго не могла понять, что именно чувствует, то ли неловкость, то ли тревогу или что-то вроде тепла, пробивающегося сквозь холод стен.
Однажды вечером, когда солнце клонилось к закату и сад заполнялся тёплым светом, она сидела на той самой лавке, завернувшись в его плед, и вдруг осознала: впервые за долгое время ей спокойно. Не потому что стало легче, просто рядом был кто-то, на кого можно было опереться.
Она подняла глаза на дом, на окна, где мелькнула знакомая тень, и почувствовала лёгкое, почти смущённое тепло внутри. Благодарность. Благодарность к этому сильному, суровому человеку, который мог бы оттолкнуть, мог бы не заметить, но почему-то остался и оставил ее при себе. Он ругался, командовал, был груб, но всё равно удерживал её здесь, в этом мире, упрямо, будто вопреки всему.
***
Ранним утром, когда дом ещё спал, Амина проснулась от голода. Ей вдруг остро захотелось лепёшек, что пекла мать когда-то давно. Она тихо села, прикрылась платком, и, осторожно ступая, вышла в коридор. Она надеялась, что в кухне никого нет, приготовит быстро, успеет, пока не проснулись ни солдаты, ни Варя, ни сам командир.
Она проходила мимо лестницы вниз, и из-под пола донёсся странный звук, как будто глухой, резкий, как удар. Потом человеческий крик. Ещё один звук, будто что-то упало. Затем голос. Серёжа.
Она подошла ближе. Шаг, ещё один. Пахло железом и потом, и ещё чем-то тяжёлым, сладким, от чего кружилась голова. Дверь в подвал была приоткрыта, на мгновение она подумала, что просто закроет её и пойдёт дальше, будто ничего не слышала. Но рука сама потянулась к косяку.
Там, внизу, стоял Серёжа. Он был в расстёгнутой рубашке, рукава закатаны, кожа на предплечьях блестела чем-то красным. Лицо его было спокойное, почти уставшее. Перед ним, на стуле, сидел человек. Солдат, его солдат. Глаза опухли, губы были разбиты, кровь тянулась по подбородку тонкой струйкой, руки связаны за спиной. Он что-то бормотал, срываясь, задыхаясь.
— Я спрашиваю, где был передатчик?
Еще удар. Тело солдата будто содрогнулось.
— Ты знаешь, что из-за тебя погибли трое?
— Я не хотел… — сипло прошептал солдат.
— Не хотел? — Серёжа усмехнулся. — Это когда нажимал кнопку или когда считал бабки?
Амина стояла в дверях, не прячась. Не могла. Она вся сжалась изнутри, будто от холода, и при этом не могла отвести глаз. Серёжа наклонился, что-то сказал, глухо, почти по-отечески. Потом выпрямился, вытер рукавом лицо, и в этот миг он чуть повернул голову. Свет прошёл по его глазам, и они встретились. На секунду.
Он видел её и не отреагировал, ни моргнул, ни нахмурился, лишь вернулся к своему делу. Амина стояла ещё секунду, другую. Потом сделала шаг назад, дверь качнулась, чуть скрипнула. Серёжа не поднял головы.
— Поговорим с тобой позже.
Она не поняла, это было ей или тому, кто сидел перед ним.
***
Амина спряталась на кухне, словно в убежище. В старой печи ещё тлели угли, воздух был густой от муки и тепла. Она зажгла лампу, достала муку, воду, немного соли. Руки дрожали, но привычное движение пальцев понемногу успокаивало. Замесить тесто — это просто. Замесить ровно, без спешки — это было уже труднее.
Она долго стояла, сосредоточенно, будто пыталась из муки и воды собрать не хлеб, а порядок в голове. Всё вокруг расплывалось, но запах был родным, на мгновение вернулось ее детство, отец, тихие утренние молитвы и шелест пальм за окном. Здесь, среди железных кастрюль и грубой доски, всё казалось почти мирным.
Когда тесто стало послушным, она нарезала куски и положила на горячий камень. Пошёл тонкий дымок, запах жареного теста, чуть подгоревший край и что-то внутри впервые за долгое время дрогнуло. Она поддела лепёшку ножом, перевернула и увидела, что вышло ровно, румяно, красиво. Почти так, как дома.
Пока внизу, за тяжёлой дверью подвала, кто-то продолжал кричать, она слушала треск печи и притворялась, что не слышит ничего, кроме звука подрумянивающегося теста.
Вот так и надо. А то, что внизу - совершенно не мое дело.
И тут же эта мысль уколола. Она знала, что это малодушие, что люди не делятся на тех, кто «в подвале» и тех, кто «у печи», на этой земле всё давно перемешалось. Просто сейчас ей нужно было хоть на мгновение быть человеком, не свидетелем, не пленницей, не участницей чьей-то войны.
Она перевернула лепёшку, и хрустящая корка золотилась в лучах первого солнца.
— Не моё дело… — шепнула она, и вдруг усмехнулась, чуть виновато. — Конечно, моё. Всё теперь моё.
Она сложила готовые лепёшки на блюдо, прикрыла тканью, вдохнула тёплый, мягкий, родной запах и ощутила внутри странное спокойствие. Ей казалось, что если держать в руках хлеб, мир на мгновение перестаёт рушиться.
Дверь распахнулась бесшумно, но Амина сразу почувствовала, как воздух в комнате изменился. Она не обернулась, только чуть напряглась. По запаху, по тяжёлым, размеренным шагам поняла: он.
Серёжа вошёл уже другой, свежий, чистый, будто стер всё, что было в подвале. Рубашка другая, волосы влажные, только на запястьях остались бледные розоватые следы, будто вода не смогла отмыть до конца. Он сел за стол напротив и положил руки на стол, сцепив пальцы.
— Пахнет хлебом.
— Лепёшки, — ответила она, не поднимая глаз. — Хотела… как дома.
Он кивнул, будто принял это объяснение, и несколько секунд молчал, а потом сказал ровно, как будто продолжал прерванный разговор:
— Что ты видела в подвале?
Амина не ответила. Шум масла стал громче, чем нужно. Она перевернула лепёшку слишком рано, и та прилипла, но она сделала вид, что так и надо.
— Ничего, — сказала наконец. — Проходила мимо. Просто… услышала. Не видела.
— Услышала, — повторил он, чуть наклонив голову. — И всё?
Она пожала плечами, не оборачиваясь.
— Не моё дело.
Он тихо усмехнулся.
— Всё тут твоё дело, Амина, — произнёс он негромко, с лёгким нажимом. — Ты живёшь в этом доме, значит, уже выбрала сторону.
Амина медленно повернулась к нему.
— Я не выбирала. Я просто… осталась.
Серёжа откинулся на спинку стула, глядя на неё так, будто пытался понять, врёт ли она себе или ему. Потом, не меняя тона, сказал:
— Остаться это тоже выбор.
Он встал, подошёл ближе. Запах его одеколона перебил аромат хлеба.
— Всё, что ты видишь, всё, что слышишь, это теперь часть твоей жизни. Не делай вид, что можешь закрыть глаза.
— Я не закрываю, — ответила она тихо. — Просто иногда не могу смотреть.
— Что ты думаешь?
Амина почувствовала, как внутри поднимается что-то между страхом и злостью. Он словно загонял её в угол.
— Что я думаю? — выдохнула она. — Что я не хочу это видеть. Не хочу слышать, как людей режут, как будто это работа.
Он чуть прищурился.
— Это и есть работа.
— Может, для тебя, — сказала она, и в голосе её прорезалось отчаяние. — А для меня нет. Я не хочу больше крови. Ни вашей, ни их. Хватит. Сколько можно мстить? Сколько можно убивать?
Слова вырвались резко, и в ту же секунду она пожалела. Звук собственного голоса показался слишком громким в маленькой кухне.
— Значит, ты хочешь жить в мире, где никто никого не трогает? — спросил он спокойно. — Где все прощают?
— Я просто… не понимаю, зачем всё это. Сколько ещё нужно, чтобы… перестать?
Он усмехнулся, будто слышал этот вопрос уже тысячу раз, а затем сел и практически развалился на стуле.
— Перестать? Когда перестанут стрелять по нам. Когда перестанут закладывать мины. Когда перестанут резать горло тем, кто с нами. Тогда, может быть.
— Но ведь все устали, — сказала она, и голос дрогнул. — Всё как будто сломалось. Раньше хоть кто-то верил, что всё закончится. А теперь… просто кровь.
— Кровь и есть конец.
Амина покачала головой.
— Нет. Один убил, другой отомстил. Потом снова. И снова. Мы все в этом. Уже никто не знает, за что воюет.
— Может, и не знают. Но если не стрелять, то придут они. И тогда кровь будет не наша, а твоя.
— А разве есть разница? — тихо спросила она. — Чья кровь течёт, твоя или чужая? Всё равно же кровь.
Он усмехнулся.
— Есть. Когда твоя, то ты, скорее всего, мертва.
Она замерла. Не нашла, что ответить. Просто смотрела, как пар поднимается от теста.
— Ешь.
Амина подала ему лепёшку, свежую, горячую, чуть подрумяненную, с хрупкой корочкой и мягкой серединой. Она не смотрела на Серёжу, старалась сосредоточиться на чем угодно другом. Он перевёл глаза с тарелки на Амину, потом обратно.
— Это что?
— Лепёшка, — ответила Амина, стараясь говорить спокойно. — Такие делают у нас. Просто мука, соль, вода и немного масла.
Он приподнял бровь.
— Ты решила устроить национальный завтрак в штабе?
Она неуверенно улыбнулась.
— Просто захотелось… чего-то знакомого.
Он не ответил. Отломил кусочек, попробовал. На секунду его лицо изменилось: будто что-то хрупкое, давно забытое, едва коснулось сознания. И тут же нахмурился. Поморщился, как от боли.
— Больше так не делай, — сказал он резко.
Амина подняла глаза, растерянная.
— Почему?
Он не сразу ответил. Посидел немного, глядя на неё с каким-то странным раздражением.
— Потому что, если я ещё раз это съем, — наконец произнёс он глухо, с сухим смешком, — мне придётся кого-нибудь прирезать, чтобы прийти в себя.
Он встал, взял лепёшку с собой.
— Слишком по-человечески.
И ушел, резко хлопнув дверью кухни.
Амина стояла и смотрела ему вслед. В голове пульсировала странная пустота, ей одновременно хотелось рассмеяться и расплакаться.
Когда она уже собиралась снять лепёшку со сковороды, в кухню зашла повариха.
— А, вот ты где, — сказала она с облегчением. — Я думала, опять где-то потерялась. Чувствовала запах, думала, у нас кухня горит. А тут лепёшки!
Она подошла ближе, с интересом заглянула через плечо Амины.
— Господи, да ты их и правда сама сделала? Красивые. Прям как магазинные.
Амина попыталась улыбнуться, но уголки губ дрогнули едва-едва.
— Просто… захотелось.
— Угу, — женщина кивнула, явно желая разговорить её. — Правильно, а то от этой каши любой с ума сойдёт. Хочешь, я тебе кофе налью?
Амина покачала головой.
— Нет, спасибо. Я пойду.
— Куда ж ты, лепёшки-то хоть ешь горячими, а не остынут? — повариха попыталась улыбнуться шире, но в голосе её слышалось и беспокойство. — Ты бледная вся, как мука твоя.
Амина только кивнула, сняла лепёшку, положила на тарелку, и, не сказав больше ни слова, сняла фартук. Прошла мимо нее и вышла в коридор.
Уже в своей комнате она опустилась на кровать, спрятав лицо в руки. Сквозь пальцы всё ещё чувствовался запах масла и жареного теста, и от этого стало невыносимо грустно.
Как будто всё, что было в этих лепёшках — дом, солнце, мать — теперь принадлежало не ей. И этот вкус, такой тёплый и живой, вдруг показался почти неприличным в месте, где жизнь измерялась выстрелами.
Перед глазами всё снова и снова вставали картины утреннего подвала: вспышка лампы, окрик, глухой удар, кровь. Когда-то, не так давно, она видела то же самое, только на улице, в жаре, среди тел, сложенных у стены. Тогда это было обычным днём. Она шла мимо и не плакала. Просто старалась не дышать. А теперь это случилось здесь, за стеной, где она пыталась убедить себя, что наконец можно жить без страха.
Она понимала, кто такие эти люди, и кем был Сережа. Всё было логично, всё правильно по их законам. Но внутри хотелось хоть одного места, где не кричат. Где не пахнет смертью. Где утро начинается с лепёшек, а не с боли.
Амина закрыла глаза и поймала себя на мысли, что устала не от крови даже, а от того, что уже не может от неё отгородиться.
Хотелось только, чтобы здесь, хоть здесь, было тише.
***
Во двор въехал конвой: машины, пыль, визг тормозов. Солдаты вышли во двор, кто без рубашки, кто с кружкой кофе в руке. Но как только из первой машины выскочила женщина, всё сразу изменилось.
Она шла медленно, с тем особым движением бёдер, которое заставляло даже уставших бойцов распрямляться. Джинсы обтягивали, на боку кобура, на шее золотая цепочка. Волосы, густые и тёмные, были собраны в высокий хвост, из-под которого выбивались блестящие пряди.
— Bueno, mis muchachos… — сказала она, оглядывая всех с насмешливой нежностью. — ¿Me extrañaron? Скучали по мне, мои cabrones?
И, не дожидаясь ответа, дала одному из бойцов лёгкий подзатыльник. Смех прошёлся по строю.
Серёжа стоял у входа в дом, опершись о перила, с сигаретой в руке. Он выглядел так, будто всё происходящее его не касается, но когда Джесси его увидела, в её походке появилось что-то другое, почти кошачье.
— Mi comandante, — сказала она томно, растягивая слова. — Всё ещё жив, красавчик.
Она подошла ближе и без малейшего колебания хлопнула его по плечу, почти обняла, дерзко, по-дружески, слишком близко.
— Ты всё ещё куришь эти жуткие papirosas? — добавила она, переводя взгляд с сигареты на него.
— Джесси, ты всё ещё мешаешь языки, как пьяная переводчица.
Она хохотнула громко, звонко, и этот смех будто сразу заполнил весь двор. Несколько солдат засмеялись вслед, расслабились. С ней можно было, с ней все позволено. Даже Сережа, обычно каменный, на секунду оттаял.
Амина видела всё это из тени арки. Она не хотела смотреть, но не могла отвести глаз. Эта женщина, Джесси, двигалась легко, как будто вокруг неё вращался весь воздух, и даже Серёжа выглядел рядом с ней иначе, как будто живее, свободнее. Она невольно сжала пальцы на подоле платка. В груди кольнуло, ни в коем случае не ревностью, а чем-то другим, похожим на зависть. Джесси была всем, чем она не могла быть: громкой, уверенной, красивой и… недосягаемой.
Джесси обернулась, будто почувствовала взгляд.
— ¿Y esta niña? Кто у нас тут, princesa de arena?
— Командир приютил.
— Приютил, — протянула Джесси, и уголки губ дрогнули. — Ah… qué tierno. И что, comandante, теперь у тебя — благотворительный приют?
Серёжа ответил сухо:
— Переводчица. Работает.
— Trabaja, — передразнила она, поигрывая интонацией. — Конечно. Все мы trabajamos ради великой идеи.
Солдаты засмеялись. Амина не двинулась. Она чувствовала, как в животе сжимается узел. Джесси обернулась снова, теперь прямо к ней, улыбнулась шире. В её взгляде было нечто оценивающее, даже хищное.
— Ну привет, красавица. Не дрожи так, я не кусаюсь.
Смех снова прокатился по двору. Амина опустила глаза, ей так захотелось исчезнуть, потому что перед этой женщиной она почувствовала себя не человеком, а какой-то полусырой заготовкой. Серёжа коротко бросил:
— Хватит.
Джесси глянула на него, чуть дольше, чем стоило бы, и лениво пожала плечами.
— Tranquilo, comandante. Я просто здороваюсь.
***
После приезда Джесси дом зашумел так, что стало невозможно дышать. Солдаты, которых Амина раньше видела ленивыми, сонными, теперь вдруг ожили, смеялись громче, шутили чаще, гремели кастрюлями и кружками. Казалось, что всё вокруг стало вращаться вокруг Джесси: смех, шум, разговоры. Если Серёжа был центром тяжести этого дома, Джесси стала его электричеством.
Она ходила по комнатам, как хозяйка. Сидела за общим столом, нога на ногу, с пистолетом на бедре, пила вино из стакана, словно воду. Могла обнять любого, ударить любого, засмеяться громко, обнажая белоснежные зубы.
Мужчины рядом с ней становились мягче и глупее.
Даже Разумовский, казалось, слегка сместился в её сторону, не как мужчина к женщине, а как стратег к силе, которой нельзя не учитывать. Он разговаривал с ней дольше, чем со всеми остальными. Иногда смех Джесси звучал прямо из его кабинета.
Амина не ревновала.
Она просто чувствовала, что теперь она снова чужая. Что место, которое она едва-едва отвоевала, теперь снова занято. И не просто кем-то, а женщиной, рядом с которой она, глупая, грязная сирийка, казалась пустотой.
***
Она всё делала, чтобы не сталкиваться с Джесси: выучила звуки её шагов, даже тембр её смеха, и стоило этот смех услышать где-то в доме, то Амина сворачивалась, исчезала, будто растворялась в стенах.
Но однажды не получилось.
Она пошла на кухню за водой. Было рано, свет только начинал пробиваться через жалюзи. Она насыпала в кувшин лед, налила воду, поднесла к губам и замерла. Сзади послышались шаги. Не нужно было оборачиваться. Амина уже шкурой знала, кто это.
— Buenos días, princesita, — протянула Джесси. — Ты такая тихая, как привидение. Я уж подумала, может, тебя съели на ужин.
— Я просто хотела воды.
Джесси обошла её кругом, как будто рассматривала.
— Воды, — повторила насмешливо. — Всегда с водой, с книгами, с платком своим. Siempre con ese trapo.
Она дотронулась до края платка и от прикосновения у Амины похолодели пальцы.
— Сколько можно его носить, а? Зачем тебе эта тряпка? Боишься, что волосы соблазнят кого-нибудь?
Амина отшатнулась.
— Это — не тряпка.
Джесси усмехнулась, чуть склонив голову.
— Конечно. Это вера, традиция, да? Но скажи честно, тебе не жарко под этим всем? Ты же вся как в мешке.
Она шагнула ближе, схватила край платка и потянула, будто проверяя.
— Вот смотри, так ведь лучше. Свободнее.
Амина резко отстранилась, прижав ткань к шее. Голос её дрогнул:
— Не трогай.
Мгновение они стояли почти вплотную.
— Вот теперь я тебя вижу, — тихо сказала она. — А то всё прячешься, будто стыдишься.
— Я не стыжусь, — ответила Амина, почти шёпотом.
— Тогда покажи лицо миру. Или хотя бы тем, кто тебя кормит.
Плечо Джесси скользнуло по её плечу, лёгкое касание, как ожог.
— No te ofendas, niña, — сказала Джесси ей вслед. — Я просто помогаю тебе привыкнуть к реальности. Здесь не медресе.
***
С тех пор Амина словно перестала быть живым человеком в доме. Она избегала всех: солдат, Сережу, ту женщину с кухни. Старалась появляться только там, где никого нет. Каждый звук, например, шаги в коридоре, громкий смех из гостиной, хлопок двери, отзывались в теле дрожью. Джесси могла появиться где угодно: внизу у кухни, во дворе, на лестнице. Она не всегда говорила с ней, не всегда задевала, но её присутствие было невыносимо ощутимым. Даже когда та не говорила ни слова, Амина чувствовала взгляд, этот хищный, лениво-оценивающий.
И когда однажды повариха постучала, принеся еду, Амина просто притворилась спящей. Потом, когда та ушла, съела всё холодным.
Теперь дом, который когда-то был хоть и чужим, но безопасным, стал ловушкой.
Теперь из гостиной регулярно доносился гул голосов, смех, звяканье стаканов. Мужчины говорили громко, уверенно, как будто всё это было их личное пространство, и им не нужно стесняться никого.
Амина слушала это из своей комнаты и ловила себя на том, что боится выйти даже за водой.
Иногда она думала, что Серёжа, наверное, знает. Он же видел, как она исчезла, как перестала сидеть за столом, перестала говорить. Но ничего не сказал. Не вмешался.
Может, считал, что она сама виновата. Может, просто не хотел видеть.
И впервые за всё это время в доме подумала: а ведь сбежать, кажется, не грех.
***
Амина шла через двор медленно, стараясь не смотреть по сторонам, хотелось просто дойти до кухни, налить воды, но из-за угла донёсся голос Джесси. За ним послышались мужские голоса, какие-то ленивые, довольные, чуть хмельные. Смех усилился. Амина уже хотела свернуть, чтобы даже не прислушиваться, но услышала своё имя. И застыла.
— Да брось ты, ты же видел, какая она? Эти тихие, смирные, у них за плечами целый отряд боевиков. Пока до нас добралась, небось, полпустыни через неё прошло.
— Claro, — отозвалась Джесси, спокойно, будто обсуждая погоду. — Я таких видела. Они просто подставляют задницу, не задавая вопросов. Это их способ остаться в живых. Ay, Dios mío, я даже уважаю таких. — Она засмеялась. — Только потом они делают вид, что святые.
— А эта, — добавил другой, — точно из таких. Глянь на глаза. Смотрит будто молится, а на деле всё давно попорчено во всех позах.
— Они все одинаковые. Стоит их немного прижать, и вспоминают, как это делается. В крови у них. Árabe puta.
Амине нестерпимо хотелось уйти, но тело не слушалось. В щели между досками мелькнул огонёк зажигалки, вспышка света скользнула по лицу Джесси.
— Я тебе говорю, он её трахает, — сказал кто-то, растягивая слова, будто пробуя их на вкус. — Просто не на людях. Всё же благородный у нас, командир.
— Не-а, — отозвался другой, молодой, со смешком. — Не похоже.
Джесси засмеялась.
— Вы идиоты. Если бы он её трахал, она бы ходила по дому довольная, а не как привидение. Посмотрите на неё, она же вся зажатая. — Она затянулась, дым вырвался из губ медленно, лениво. — Он держит её, как трофей. Чтобы напоминал, что он спасатель, герой, ángel ruso.
Амина больше не могла стоять. Повернулась, шагнула назад, тихо, чтобы не услышали, и пошла прочь. Она не плакала, не злилась, просто чувствовала в теле пустоту.
***
Она появилась в дверях кабинета тихо, почти неслышно, пока Серёжа сидел, чуть ссутулившись, над картами, потирая переносицу пальцами. Он не сразу заметил Амину. Только когда она кашлянула, он поднял глаза.
— Чего тебе?
— Я… — начала она, но голос сорвался. Сделала вдох, собралась. — Хотела сказать спасибо. За всё. За то, что помог, что дал дом. И… что не прогнал, когда стоило бы.
Он нахмурился, но не перебивал. Сигарета медленно дымила в пальцах.
— И что? — спросил спокойно, когда она замолчала.
Она посмотрела на него коротко, почти виновато.
— И… я ухожу. Завтра, с рассветом.
Он молча откинулся на спинку стула. Несколько секунд просто смотрел. Он поднялся, сделал пару шагов, обошёл стол, остановился напротив неё.
— Уходишь, — повторил он негромко, будто пробуя слово на вкус. — Почему?
Она не ответила. Зато слишком ровно стояла, слишком спокойно держалась, и именно в этой ровности было что-то тревожное. Серёжа знал этот взгляд. Слишком хорошо.
— Что случилось?
— Ничего, — ответила Амина слишком быстро.
Он сделал шаг ближе, и теперь между ними осталась лишь полоса света от лампы.
— Не ври. Ты вся как струна. Кто-то сказал что-то? Что-то сделали?
Она покачала головой.
— Нет. Просто… я устала. — Голос её дрогнул, но она выпрямилась, будто силой воли заставила себя стоять твёрже. — Здесь… не моё место. Всё время чужая. Я понимаю.
— Тебе кажется, что, если уйдёшь, всё станет легче? — спросил он. — Не станет.
— Но хотя бы не больно, — прошептала она.
— Не больно бывает только у мёртвых. А ты, к счастью, пока живая.
Она отвела глаза.
— А я не уверена, что это счастье.
— Тогда научись драться, если хочешь выжить. Не нравится, значит борись. Ненавидишь, тогда борись еще страшнее. Но не вздумай сбегать. Потому что если уйдёшь, они будут правы. Все, кто решил, что ты слабая.
Он наклонился чуть ближе:
— Ты останешься здесь. Поняла?
Она хотела возразить, но он уже отвернулся, вернулся к столу, достал сигарету, закурил.
— И не благодари. Я просто не люблю, когда сдаются, — добавил негромко, в сторону.
Он выдохнул, стряхнул пепел в пепельницу и добавил жестче:
— Завтра будешь работать.
Она чуть дрогнула, кивнула, собираясь уйти, но он остановил её:
— И ещё. — Он поднял голову, глядя прямо в неё. — Если я хоть раз увижу, что ты снова прячешься, что снова убегаешь — разговор будет другой. Поняла?
Амина сжала пальцы под платком и тихо ответила:
— Поняла.
Он кивнул, словно удовлетворённый ответом, и откинулся на спинку стула.
— Вот и хорошо. Теперь марш. Спать. Завтра с рассветом будем работать.
Она чуть поклонилась, молча развернулась и вышла.
***
— Звал, — коротко сказал Олег, войдя в кабинет и тут же садясь.
Серёжа не сразу ответил, он крутил сигарету между пальцев и, наконец, спокойно произнёс:
— Как думаешь, капитан Волков, не пора ли нам обновить состав?
Он хмыкнул, понимая суть мгновенно.
— Профилактика, конечно, дело святое. Есть парочка, кто засиделся. Болтают много, а толку что-то ноль. Можно отправить подышать.
— Воздух полезен, — согласился Серёжа. — Особенно тем, кто начал задыхаться от собственной глупости.
Олег усмехнулся.
— Я всё оформлю как ротацию.
— Пусть думают, что это плановое, — кивнул Серёжа.
— Ещё кто-нибудь?
— Один пусть останется, — ответил Серёжа. — Для примера. Иногда одиночество лучше любого наказания.
Серёжа затянулся, выдохнул дым кольцом и вдруг спокойно сказал:
— Знаешь, капитан… я тут статью читал. Про токсичных людей.
— Про кого?
— Про токсичных. Мол, в коллективе такие губят атмосферу, заражают всех негативом. Их нужно выявлять и изолировать.
Олег не выдержал и расхохотался.
— Ты серьёзно? Так мы же тогда первым делом тебя изолируем, командир. В карантин, на неопределённый срок.
Серёжа чуть усмехнулся, не возразил.
— Может, и стоило бы. Но, боюсь, без меня этот дом рухнет.
— Да-да, — хмыкнул Олег, — главная зараза.
Серёжа кивнул, будто задумался.
— Вот видишь. Ладно. Есть ещё одно дело.
Серёжа достал из ящика конверт и бросил его на стол.
— Завтра смотаешься с Аминой на рынок. Пусть купит себе одежду.
Волков опустил взгляд на конверт, потом снова на Серёжу.
— В смысле одежду?
— В прямом, — отозвался тот спокойно. — Её тряпьё из чулана.
Олег хмыкнул.
— Я устал смотреть, как она тут ходит, будто нищенка с вокзала. У нас не приют, не лагерь беженцев. Пусть выглядит прилично.
Конец эпизода
