Сергей сидел в своём кабинете, погружённый в тишину. На столе громоздились карты, бумаги, доклады, а поверх них — раскрытая тетрадь, исписанная неаккуратным почерком. Её.
Он взял лист в руки и задержал взгляд. Чернила местами расплылись, буквы наклонялись в разные стороны, а строки убегали, будто боялись друг друга. Казалось, что на бумаге написана сама её беспомощность.
«Молча учусь быть человеком».
Он перечитал фразу несколько раз, как будто не верил, что она могла это придумать сама.
Разумовский медленно выдохнул, потёр переносицу и, не глядя, дотянулся до сигарет. Спичка вспыхнула в полутьме, коротко осветив комнату, и огонёк отразился в стекле окна. Дым пополз вверх, растворяясь в полумраке.
— Учишься быть человеком, — произнёс он вполголоса, с лёгкой усмешкой. — Как будто этому можно научиться.
Он откинулся на спинку кресла и уставился в потолок. Всё это начинало казаться фарсом. Он, Сергей Разумовский, прошедший столько горячих точек, человек, который планирует всю эту войну сегодня, теперь учит девчонку держать перо и отличать столицу от страны. Если бы кто-то рассказал ему об этом пару лет назад, он бы рассмеялся. А сейчас не смешно. Сейчас странно.
Амина была пустым листом. Без фундамента, привычек, даже самой идеи о жизни. Ни образования, ни бытовых навыков, ни чёткого представления о мире. Она старалась, он видел. Иногда до исступления. Но это старание выглядело как отчаянное махание руками в болоте: много усилий, а результат всё тот же — она вязнет.
Он не мог решить, что сильнее раздражает: её глупость или её настойчивость. Она ломалась, падала, снова поднималась, не спорила, не оправдывалась, лишь пыталась.
И вот это «лишь пыталась» злило его до невозможности.
Он бросил лист на стол, затушил сигарету и поднялся, проходя мимо карты на стене. Линии дорог, пометки карандашом, стрелки, города — Талаб, Мосул, Хомс. Всё логично, всё подчинено порядку, смыслу, цели. Там, на бумаге, всё работало. А на земле — нет.
Сергей подошёл к окну. За домом мерцали огни двора: дежурные у ворот, где-то кто-то смеялся, негромко болтал. Всё это было привычно. Понятно. Управляемо.
А вот она — нет.
Он провёл рукой по волосам, раздражённо усмехнулся и тихо сказал самому себе:
— Всё-таки, Разумовский, ты дожил до того, что учишь дикарку писать по-русски. Поздравляю.
Он понимал: всё это не зря. Даже если раздражает. Даже если кажется бессмысленным.
Эта девчонка, сиротка из пыли и камня, в самом своём невежестве была ближе к истине, чем все его карты, доклады и сводки. Не умом, а инстинктом. То, как она умела слушать улицу, в этом было то, чего им не хватало.
Он, Волков, все они — пришлые, чужие, хоть и прожившие тут годы. Они знали карту, но не почву. Слышали речь, но не понимали смысла.
А она — понимала. Даже если не могла это объяснить словами.
Он вспомнил десятки мелких провалов. Как караваны сворачивали не там, где должны. Как местные исчезали перед облавой, хотя никто их не предупреждал. Как торговцы закрывали лавки задолго до того, как начнётся стрельба.
Все эти мелкие, неуловимые знаки — интуиция земли, а не разведки.
И теперь у него под рукой была живая нить к этому миру. Девчонка, выросшая внутри него, среди пыли, молитв и страха, пусть глупая, пусть запуганная, но она чувствовала. И, если её правильно натренировать, направить, она станет проводником в этот чужой, замкнутый мир.
Сергей снова затянулся, медленно выпуская дым, и глянул на её тетрадь.
— Мы не понимаем эту страну, — сказал он тихо, сам себе. — Мы всё время смотрим на неё сверху. Как на карту. А там люди живут. Они видят всё иначе.
Он сел обратно в кресло, глядя в окно, где пыльный воздух колыхался над двором.
Ему нужна была она как ключ. Ключ к земле, где каждая трещина в стене, каждый взгляд ребёнка что-то значил.
Да, она глупа, наивна, безграмотна. Но если научить её своим словам, он получит мост между двумя мирами.
— Хочешь или нет, ты теперь часть этой войны, девочка.
Он снова вернулся к столу, к карте. Линии дорог тянулись, пересекались, терялись в пустыне, и каждая из них хранила свою маленькую загадку — деревню, которая исчезла, рынок, который работал только по ночам, людей, которых не было в списках. Он смотрел на карту, но видел уже не схему, видел пустоты.
Те самые дыры, в которых пряталась сама страна.
Он выдохнул и поймал себя на мысли, что впервые за долгое время чувствует азарт. Её можно использовать. Не просто заставить учиться, не ради воспитания или жалкой попытки «сделать человеком». Она может стать их проводником в то, чего они никогда не понимали. Внутренние пути, слухи, укрытия, маршруты караванов, странные союзы между деревнями, всё, что скользало мимо ушей его солдат и офицеров.
Она могла связать это воедино. Она могла показать ему, как думает эта земля.
Он уже замечал, как она ловит смысл там, где другие слышат только шум. И теперь ему хотелось выжать из неё всё. Чтобы она рассказывала о каждой деревне, где жила хоть неделю. Чтобы он наконец понял, почему люди выбирают одну дорогу, а не другую, кого боятся, кому кланяются, где стоят мечети, а где тайники с оружием.
И впервые за много недель Разумовский позволил себе короткую, настоящую улыбку.
Она станет полезной. Наконец-то.
И как по зову, дверь тихо скрипнула. На пороге стояла смущенная Амина с книгой в руках, прижимая её к груди так, будто это был щит.
— Разреши… — прошептала она едва слышно.
Серёжа поднял взгляд. В его глазах мелькнула тень раздражения потому что он уже знал этот взгляд, этот тон, и понял, что покоя не будет.
— Чего тебе?
— Я… я читала, — начала она, — и не понимаю.
Он не ответил, только кивнул на стул, но она, помедлив, вместо этого опустилась прямо на пол, скрестив ноги по-восточному. Этот жест был настолько естественен, что Серёжа даже не сразу осознал его, а потом приподнял бровь, но ничего не сказал.
— Что именно не понимаешь?
Амина посмотрела на открытую страницу. Её пальцы касались бумаги так осторожно, будто она боялась порвать.
— Здесь… написано, что русские сами сожгли Москву. Не французы. — Она подняла на него глаза, в которых смешались удивление и непонимание. — Зачем? Зачем сжечь свой город? Свои дома? Это же… безумие.
Сережа откинулся на спинку кресла, скрестив руки, и усмехнулся.
— Безумие? Может быть. А может просто расчёт.
Он посмотрел на карту, потом снова на неё.
— Мы сожгли Москву, чтобы она не досталась врагу. Чтобы он замёрз. Чтобы понял: здесь не место его победе.
Амина нахмурилась, не веря.
— Но ведь там были люди. Их дома, их вещи… всё.
— Люди выжили, — коротко сказал он. — А город это просто стены.
Она нахмурилась ещё сильнее, глядя то на него, то на строки в книге.
— Но… если Наполеон пришёл с армией, если он был врагом, — сказала она осторожно, подбирая слова, — почему бы просто не сражаться? Зачем жечь свой город? Разве Аллах позволил бы уничтожить то, что построено руками людей?
Серёжа усмехнулся.
— У вас всё просто, да? Добро, зло, позволено, не позволено… — Он говорил спокойно, почти вкрадчиво. — Но в войне нет благословения. Есть только результат. Наполеон пришёл в Москву, рассчитывал найти там продовольствие, тепло, покой. Он думал, что зима будет его союзником. А вышло наоборот.
Он встал и подошёл к окну, на секунду откинув штору. Вечерний свет скользнул по его лицу.
— Когда он вошёл в Москву, там почти никого не было. Люди ушли, вывезли всё, что могли. Остальное подожгли сами. Так что, когда французы добрались до города, он уже полыхал. Они остались без еды, без крыши, без сна. Армия великого императора просто вымерзла.
Амина молчала. Сидела всё так же на полу, обнимая книгу, словно она могла защитить её от слов.
— И вы… гордитесь этим? — спросила она наконец. — Что сами уничтожили своё?
Серёжа обернулся, и на его лице впервые мелькнула тень раздражения.
— Мы гордимся тем, что не сдались, — сказал он твёрдо. — Что выбрали умереть стоя, а не жить на коленях.
— Но ведь вы потеряли всё. Ради чего? Ради гордости?
— Ради свободы, — отрезал он. — Ради того, чтобы остаться собой. Иногда, чтобы выжить, нужно всё сжечь и город, и прошлое, и страх.
Амина опустила голову. В его голосе было столько уверенности, что спорить стало бессмысленно.
— Мне всё равно трудно понять, — прошептала она. — У нас дом святое место. Его защищают, а не жгут.
Серёжа сел обратно за стол, подхватил карандаш и покрутил его между пальцев.
— Вот потому вы всё время проигрываете, — сказал он без злобы, даже с легкой усталой иронией. — Дом можно отстроить заново. А идею потеряешь один раз, и всё.
Казалось, она ищет слова, чтобы не прозвучать глупо. Наконец, почти с отчаянием, выдохнула:
— Я просто не понимаю вашу страну. Совсем.
Серёжа приподнял бровь, откладывая карандаш.
— Это я уже понял, — сказал он сухо. — Но давай, удиви меня. Что именно не укладывается в твою гениальную картину мира?
Она на секунду нахмурилась.
— Всё. — Голос её стал чуть громче. — Почему вы живёте там, где холодно, где снег по пояс, где люди мёрзнут и всё время жалуются? Зачем? Разве нельзя жить там, где тепло, где есть солнце, где растёт еда? Зачем оставаться в месте, где даже воздух злой?
— Потому что это наш снег, — сказал он наконец. — Наш холод. Наша злость.
Он встал, прошёлся по комнате, остановился у карты на стене и ткнул пальцем в северные области.
— Видишь вот эти пространства? Это не просто пустота. Это испытание. Оно делает людей такими, какими мы есть. Мы растём в месте, где зима убивает слабых. Где, если не умеешь терпеть, не умеешь ждать — сдохнешь.
Он повернулся к ней, глаза блеснули стальным светом.
— Потому мы и живём там. Потому что если сможешь жить в снегу, то сможешь жить где угодно.
Амина слушала, глядя на него снизу вверх.
— Но ведь это не жизнь, — тихо сказала она. — Это выживание.
Он пожал плечами.
— У нас это одно и то же. — его голос звучал почти гордо.
— Но это же ужасно, — вырвалось у неё. — Зачем терпеть, если можно просто уйти?
Серёжа посмотрел на неё с лёгкой усмешкой, но без насмешки.
— Потому что это не про место. Это про то, кто ты, когда вокруг только холод и ветер.
— А сейчас вы живёте в тепле? Здесь ведь солнце. Здесь тепло. Вам же хорошо?
Серёжа тихо фыркнул и отвернулся к окну.
— В тепле, — повторил он, как будто это слово было из другого языка. — Нет. Я не живу в тепле. Я просто временно не мёрзну.
Он постоял несколько секунд молча, потом, неожиданно, сказал:
— Я родился в Петербурге. На Неве.
Амина чуть приподняла голову, и в её взгляде мелькнуло любопытство.
— Там красиво? — осторожно спросила она.
— Красиво… да. Особенно, когда небо висит низко и серо, и ветер с реки лупит в лицо так, что кажется, что кожу срывает. Город на воде, весь из камня и холода. Там всегда сыро. Даже летом. Когда у вас жара и запах специй, у нас запах железа, мокрых стен и осенней гнили.
Он сел обратно, взял со стола чашку, но не стал пить.
— Там все спешат, но сами не знают куда. Все мерзнут. Все грубые. Но как только выходит солнце, хоть на пять минут, весь город будто оживает. Люди улыбаются. Пьют кофе, смеются, фотографируют воду. Потому что знают, что через час снова начнётся дождь.
Он взглянул на Амину, чуть смягчившись.
— Вот ради этих пяти минут солнца мы и живём. Ради коротких передышек между штормами.
Она слушала молча, не отводя взгляда.
— Значит, вы всё равно любите этот холод, — сказала она тихо.
— Не люблю, — отозвался он. — Но без него не умею.
Он затушил сигарету и добавил, чуть хрипло, будто сам удивился своей честности:
— Когда слишком долго тепло, начинаешь скучать по ветру. По тому, что заставляет дышать через боль.
— Но как вообще… жить в этом? — Она запнулась, подбирая слова. — В зиме. Когда снег, когда всё белое, и холодно, и темно. У нас хоть солнце светит. А как вы живёте, если солнце не выходит?
— Мы готовимся, — сказал он просто. — Всё начинается с этого. В России всё время готовятся. Летом сушат рыбу, варят варенье, коптят мясо, солят огурцы и грибы. Заготавливают дрова. Люди живут не сегодня, а на зиму вперёд.
Он немного оживился, говоря о вещах, которые знал с детства.
— Сначала топят печь, потом ставят чайник, потом достают варенье. И пока за окном темень, сидят у окна, греются, читают или разговаривают. Иногда пьют, конечно. Чаще спорят. Вся страна выживает в разговорах.
Амина слушала, приоткрыв рот.
— А одежда? — спросила она искренне. — Как можно не умереть, если всё время такой холод?
Серёжа засмеялся тихо, даже добродушно.
— Тёплая одежда это наше всё. Шерсть, мех, валенки, шапки, варежки. Всё закрыто, только глаза торчат. И всё равно мёрзнешь. — Он прищурился, будто вспоминая. — Когда я был ребёнком, в детском доме мы выходили гулять, когда на улице минус двадцать. Нас заставляли. Говорили, что воздух полезный. Мы возвращались с красными лицами и мокрыми варежками, но гордые: не замёрзли.
Амина покачала головой, не веря.
— Это как пытка.
— Привычка, — поправил он. — Зима строгий учитель. Учит терпению. Становишься внимательнее к мелочам. Ценишь горячий чай, сухие носки, простое тепло. У вас солнце всегда, и потому вы не замечаете, как оно дорого. А у нас если луч пробьётся сквозь тучи, люди замирают. Просто стоят и греются.
Он замолчал, будто уносился мыслями далеко от библиотеки, туда, где заиндевелые окна, скрип снега под ногами, запах хвои и дыма.
— Вся Россия, — произнёс он медленно, — построена на том, чтобы не дать себе замёрзнуть. В прямом и переносном смысле.
Амина кивнула.
— Наверное, я бы не смогла, — сказала она.
Он криво усмехнулся.
— Знаешь, — сказал он лениво, откинувшись в кресле, — не думаю, что хоть одна русская девчонка согласилась бы ходить в таких тряпках, как ты. Они бы скорее вымерзли, чем так замотались.
Амина вздрогнула и сразу вспыхнула.
— Это не тряпки! — выпалила она. — Это… это уважение. Скромность.
Серёжа поднял глаза, в которых уже плясал насмешливый огонёк.
— Скромность? Забавно. С таким выражением лица говоришь про скромность.
Она вспыхнула ещё сильнее.
— Это для меня важно. Я не могу без него. Я чувствую себя… неправильно. Без платка, будто голая.
Он чуть вскинул бровь, играя словами:
— Голая? Вон как. У нас, наоборот, считают, что волосы надо показывать, чтобы не казаться монашкой.
— У нас не так. Женщина должна быть закрытой. Это… порядок. Аллах любит порядок.
— Аллах, может, и любит порядок, — сказал он, — но я всё никак не пойму, как он дышит в этом порядке. Ты вечно кутаешься, будто живёшь в морозильнике.
Амина опустила глаза, стараясь не отвечать.
— Я привыкла, — тихо сказала она. — Без этого мне неловко.
— Хочешь, чтоб тебе принесли другой? — неожиданно предложил он, мягче, чем раньше.
— Нет, — покачала она головой. — Этот хороший. Синий как небо перед дождём.
— Ладно, ходи, как тебе удобно, — сказал он, беря сигарету. — Только не делай вид, что я должен тебя за это уважать больше.
— Я не прошу, — ответила она, и в голосе прозвучало упрямство, неожиданное даже для неё самой.
— Уже лучше. Наконец-то начала отвечать, а не кивать. Так и выучишься быть человеком, может.
Сирена ворвалась в тишину. Сначала один протяжный вой, потом второй, громче, ближе, будто небо само заходилось в крике. Амина вздрогнула и выронила книгу. Воздух дрогнул. За окном вспыхнуло что-то белое, как молния. Серёжа вскинул голову от бумаг. На секунду он был неподвижен, сосредоточен, как зверь, учуявший опасность.
— В бункер. Быстро. Вставай.
Амина не двинулась, не сразу поняв, что делать. Она растерянно смотрела на него, на окно, где за стеклом дрожал свет, будто всё вокруг качалось.
— В укрытие, мать твою! — рявкнул он. — Быстро вниз, центральная лестница.
Она вскочила, но не знала, куда бежать. Шаг вперёд, другой — и замерла, оглянувшись.
— Там?..
— Там! — он подошёл, схватил её за локоть и резко подтолкнул к двери. — Не стой, как коза, двигайся!
Она побежала. Сердце колотилось так, что казалось, оно вырвется из груди. Гул тревоги бил по ушам. Стены дрожали. Кто-то кричал из коридора. На лестнице Амина споткнулась, он догнал её и буквально подхватил, заставив идти дальше. В его движениях была твёрдость, уверенность, в которой не оставалось места сомнению.
— Не думай. Просто иди, — коротко бросил он.
Они спускались всё ниже. С каждым шагом звук сирены становился глуше, уступая место отдалённым хлопкам, как будто где-то наверху кто-то рвал само небо.
Внизу уже слышались голоса. Металлический скрип дверей, гул шагов, запах пыли и железа. Только тогда Серёжа отпустил её руку.
— Дальше сама, — коротко сказал он. — Я сейчас.
Она хотела что-то ответить, но он уже поднялся обратно по ступеням, не оглянувшись. Силуэт его быстро исчез, а над головой снова взвыла сирена.
Теперь он стоял у лестницы, держа створку металлической двери, и наблюдал, как вниз спускаются люди. Один за другим, торопливо, кто-то сжимал папку, кто-то оружие, кто-то просто прижимал к груди крест.
— Быстрее, давайте.
Олег уже стоял внизу, контролируя поток.
— Ещё двое и всё, — крикнул он, — потом закрываем!
Серёжа кивнул. На мгновение остался один в коридоре, где сирена рвала тишину, где стены вибрировали от далёких ударов. Всё это он слышал тысячу раз и всё равно каждый раз будто впервые. Гул войны впивался под кожу, вбивался в кости, и только привычка не позволяла дрогнуть.
Он ещё раз проверил: никого ли не осталось. Потом опустил засов, шагнул к лестнице и тихо пробормотал себе под нос:
— Последним, как всегда.
И спустился вниз, закрывая за собой мир, где снова началась война.
С потолка бункера сыпалась мелкая пыль, лампы мигали, будто вот-вот погаснут. Люди сидели где придётся: на ящиках, на полу, кто-то курил, кто-то молился. У входа дежурил солдат с автоматом, пытаясь делать вид, что всё под контролем.
Серёжа спустился последним, как и положено, шаг за шагом, проверяя взглядом всех. Один парень растирал виски. Двое спорили о чём-то тихо, не глядя друг на друга. Девушки из прачечной жались к стене, шептались.
Амина сидела в тени, прямо на полу, обхватив колени. Её тёмный платок скользнул с плеч, и в тусклом свете лампы она казалась почти прозрачной. Серёжа прошёл мимо. Остановился у стола, где уже устроился Волков. Тот, как обычно, не выглядел встревоженным: развалился, нога на ногу, карта на коленях, сигарета в зубах.
— Ну что, командир, конец света или репетиция? — лениво бросил он, глядя на потолок.
— Пока репетиция, — ответил Серёжа, бросая взгляд на карту. — Юго-западный сектор. Проверяют нервы.
— А нервы у нас, как у слонов, — ухмыльнулся Волков.
Серёжа усмехнулся краем губ.
— Интересно, — сказал Олег, — у них там наверху кто-нибудь вообще знает, куда стреляет? Или просто решили постучать по небу, чтоб эффектно было.
— Знают, — ответил Серёжа, тихо, почти без эмоций. — Только им всё равно. Главное, чтобы шумело.
— Тебя когда-нибудь пугает, как спокойно ты про это говоришь?
— Уже нет. — Разумовский пожал плечами.
Олег хмыкнул, стряхивая пепел в жестяную банку.
— Скажи ещё, что привык.
— Привыкнуть можно ко всему. Даже к сирене.
Воздух будто лопнул.
Глухой удар прокатился по бетону, и бункер вздрогнул, как от землетрясения. С потолка посыпалась пыль, где-то звякнуло стекло, лампы на секунду потускнели. Люди вскрикнули.
Серёжа стоял в центре комнаты. Просто стоял, не двинувшись ни на сантиметр. Его пальцы сжались в кулаки. Глаза чуть сузились, как будто он прислушивался к самому звуку взрыва, стараясь угадать направление.
— Не рухнем, — бросил Волков из-за стола, прикрывая голову ладонью, ухмыляясь. — Это где-то дальше.
— Знаю, — ответил Серёжа ровно, глядя в потолок.
Люди за его спиной всё ещё шептались, кто-то крестился, кто-то глотал воздух. Одна из девчонок тихо всхлипнула. Амина прижала ладони к ушам, но потом заметила, что он смотрит на неё, и резко опустила руки, выпрямилась.
Он сделал шаг вперёд уверенно, как будто шум был не настоящим, а просто эхом из другой реальности.
— Всем сидеть. Без паники, — и мгновенно вернул порядок. Люди стихли, стали дышать ровнее.
Ещё один отдалённый гул.
Серёжа чуть вскинул голову, губы шевельнулись, будто он считал время между взрывами. Потом выдохнул.
— Всё, — сказал он, — отошли. Дальше не пойдут.
***
Поздно ночью дом будто уснул. Серёжа сидел в кресле, расстегнув ворот рубашки, с бокалом чего-то тёмного в руке. Когда дверь тихо скрипнула, он даже не обернулся, только бросил:
— Заходи.
Амина вошла тихо, напряжённо, словно боялась потревожить его.
— Садись, — сказал он, указав на кресло напротив. — Ты там, в бункере… испугалась?
Она села, опустила глаза, пальцы сцепились на коленях.
— Нет, — ответила она после паузы. — Не так, как раньше.
Он чуть приподнял бровь.
— Раньше?
— Когда бомбили, — тихо сказала она. — Мы были снаружи. Всегда. Без подвала. Просто лежали на земле, где-то между домами. Иногда рядом падали люди. Иногда никто не вставал. Это было страшнее. Там… некуда было бежать.
Её голос звучал ровно, без дрожи, и в этом ровном тоне было что-то жуткое.
— А здесь? — спросил он. — В этот раз?
— Здесь… было тесно, — она чуть улыбнулась, будто извиняясь. — Но не страшно. Здесь стены есть. Люди рядом.
Он долго молчал, разглядывая её. Человек, который говорил о смерти с таким спокойствием, будто это привычная соседка. Потом он коротко выдохнул, глотнул из бокала и произнёс:
— Привыкнуть можно даже к аду, да?
Амина пожала плечами.
— Можно. Но не стоит.
Он кивнул едва заметно и, будто отмахнувшись, сказал:
— Иди. Отдыхай.
***
Прошло несколько недель, и дом перестал казаться Амине ловушкой. Он всё ещё оставался чужим, однако теперь она знала как он живет. Все стало знакомым, предсказуемым, как привычная боль, от которой уже не вздрагиваешь. Она знала, где скрипит доска у лестницы, где в каменной стене гуляет сквозняк, знала, как звучит шаг Сережи, когда он зол, и как глухо хлопает его дверь, когда он уходит, не желая ни с кем говорить. Солдаты больше не оглядывались при её появлении, они тоже привыкли. Могли поздороваться коротким кивком, но чаще просто проходили мимо, не обращая внимания. Повариха гремела кастрюлями, громко смеялась. Иногда кто-то из прачек приносил ей чистую одежду. Всё это складывалось в жизнь, где не было места страху.
Дом жил по своему закону, и она подстроилась под него. Здесь дни тянулись ровно: утром учёба, днем библиотека, вечером короткий разговор с Серёжей или тихие минуты у окна. В этом всём была устоявшаяся, почти утешительная закономерность. Всё понятно, всё можно предугадать. Здесь ничего не рушилось, и никто не умирал.
Амина понимала, что этот дом никогда не станет родным. Здесь её не ждут, здесь не было даже безопасно в полном смысле. Но дом был тем, что можно было назвать словом «место». Пространством, где можно дышать, спать, учиться, просыпаться утром и знать, что стены всё ещё стоят. И этого, казалось, было достаточно.
***
В столовой Сережа занял место в конце зала, рядом со своими связистами. Это были два парня, оба худые, усталые. Перед ними лежали листы с переводами.
Он был раздражён. Это чувствовалось даже в том, как он щёлкал зажигалкой.
— Я вам говорю, вы опять перевели неправильно. Адль это не просто “справедливость”. Это структура, равновесие. То, на чём держится их порядок.
Один из связистов неуверенно возразил:
— Но ведь это слово в контексте суда… значит, речь про правосудие?
— Нет, — Сережа отмахнулся. — Это не закон. Это принцип. Без него у них не будет повода слушать власть. Не путайте букву и смысл.
Амина сидела чуть поодаль, у окна. Она не ела, только крутила ложку в руке. Сначала просто слушала. Но чем дольше он говорил, тем сильнее хотелось вмешаться. Его слова звучали уверенно… и неверно. Она знала, что адль это не о структуре и не о власти. Это о человеке, о чистоте, о том, как судить справедливо даже тогда, когда тебе выгодно наоборот.
Сережа говорил всё громче.
— …и запомните, — бросил он, постукивая пальцем по листу, — у них нет слова для “справедливость” в нашем смысле. Это скорее про систему, про равновесие. Про то, как устроен порядок вещей.
Он выдохнул, затушил сигарету и заметил, что кто-то слишком пристально на него смотрит. Амина сидела прямо, опустив плечи, но её глаза выдавали бурю. Сначала он сделал вид, что не замечает. Потом не выдержал.
— Что? — спросил он сухо. — Что-то не так, уважаемая сирийка?
Она вздрогнула, как будто её поймали на воровстве.
— Нет… просто… — начала она, и тут же осеклась.
Олег, сидевший рядом, хмыкнул:
— Ну давай, скажи уже, что начальник не прав. Развесели всех.
Несколько человек прыснули. Сережа не улыбнулся.
— Говори, — произнёс он, чуть прищурившись. — Я не кусаюсь. Пока.
Амина неловко поправила платок. Глаза её бегали между бумагами и его лицом. Потом тихо, почти не поднимая головы, сказала:
— Просто… ты неправильно объясняешь.
Сережа замер.
— Правда? Ну давай, учи нас, — проговорил он лениво, но глаза уже сверкнули интересом.
— Адль это не про власть, — произнесла она чуть громче. — Это про внутреннюю справедливость. Когда человек старается быть честным, даже если никто не видит. Даже если никто не узнает. Это не про закон, а про душу.
На секунду все притихли. Кто-то перестал жевать, кто-то замер с кружкой на полпути ко рту. Сережа склонил голову, глядя на неё как на ребус. Потом тихо, почти без выражения, спросил:
— Откуда ты это знаешь?
Амина опустила глаза, будто слова сами собой вырвались, и теперь ей хотелось их вернуть. Но Сережа всё ещё ждал, взгляд не отпускал.
— Меня этому учил отец, — наконец сказала она. — Он говорил, что человек без адля как дерево без корня. Может стоять, пока не подует ветер.
— Отец, значит, — Сережа подался вперёд, в голосе прозвучала едва уловимая ирония. — Учёный, что ли, был?
— Нет, — покачала она головой. — Он читал. Много. Коран, толкования. И любил повторять, что справедливость —это не то, что делают судьи. Это то, что выбираешь сам, когда никто не смотрит.
Сережа усмехнулся, потёр висок, будто переваривая услышанное.
— Забавно. Обычно отцы учат дочерей молчать, а не философствовать.
Амина слегка вздрогнула, но всё же ответила тихо, будто не для него:
— Он говорил, что ум — это тоже дар Аллаха. И не пользоваться им значит, быть неблагодарным.
— Ну надо же.
Она не поняла, но не стала спрашивать. В зале снова заговорили, кто-то чихнул, кто-то засмеялся. Сережа наконец поднялся, бросил коротко:
— Занятно. Твой отец, пожалуй, был умнее, чем многие здесь.
Потом помедлил и добавил, уже с той хищной, властной усмешкой, что всегда возвращала его в роль:
— Только не забывай, что в войне справедливость стоит дороже жизни. И выбирать её не всегда разрешено.
Он отвернулся, поднял папку со стола и ушёл. Её ладони дрожали и где-то внутри было странное, непонятное чувство, будто она впервые сказала что-то, что его действительно задело.
Лицо горело от ощущения, что она слишком высунулась. Слишком громко сказала то, что не должна была говорить.
Она наклонилась, якобы чтобы поднять ложку, упавшую на пол, лишь бы скрыть лицо.
Больше ни слова. Я буду молчать. Буду учиться, работать, слушать. Но говорить не буду.
С того вечера она почти не вмешивалась в разговоры. Даже когда знала ответ, даже когда слышала ошибку, она лишь опускала глаза и сжимала губы, как будто запечатывала собственные мысли.
***
Дверь в библиотеку скрипнула, и Амина, сидевшая у окна, вздрогнула. Серёжа вошёл, тяжело, будто на плечах у него висел груз. Он молча бросил на стол кипу бумаг, прошёл к креслу и опустился, запрокинув голову. Долго сидел так, не шевелясь.
Амина вскочила, машинально поправила платок.
— Я готова, — торопливо сказала она, — я всё выучила, могу рассказать, если хочешь.
Серёжа открыл глаза и посмотрел на неё, как будто впервые её увидел. Несколько секунд молчал, потом тихо сказал:
— Нет. Не сейчас. Помолчи.
Она застыла, не зная, что делать. Он поднял руку и добавил:
— Сядь. Не надо говорить.
Амина послушно опустилась на место, сложив руки на коленях. В комнате повисла тишина. Он сидел с закрытыми глазами, пальцами массировал переносицу, как будто выжимал из головы остатки мыслей. На лице его не было ни раздражения, ни гнева.
— День идиотский, — пробормотал он. — Люди, отчёты, цифры. Все чего-то хотят. Все ноют.
Он вздохнул, посмотрел в сторону, где она сидела, неподвижная, как тень.
— Иногда, — сказал он тихо, — единственное, чего хочется, чтобы хоть кто-то рядом молчал. Просто… молчал.
Он долго сидел молча, будто забыл о её присутствии, потом вдруг выпрямился, потянулся к шкафу и достал старую шахматную доску. Лак на ней местами облупился, но резные, тяжёлые фигуры из слоновой кости сверкали при свете лампы.
— Иди сюда, — сказал он, не глядя. — Сыграем.
Амина растерялась.
— Я не умею.
Он криво усмехнулся, открывая доску.
— Не умеешь, но учишься, верно? Вот и начнём с этого. Садись.
Она осторожно подошла, села на край кресла напротив. Он быстро расставил фигуры, легко, уверенно, как будто проделывал это тысячу раз.
— Это не трудно, — сказал он, поставив белого короля. — Просто игра. Хотя нет, — поправился, — не просто. Вся жизнь в миниатюре. Тут есть власть, смерть, предательство, расчёт. И даже жертвы ради победы. Самая настоящая война.
Он двинул пешку вперёд.
— Твой ход.
Амина неуверенно посмотрела на фигуры.
— Почему это — война? Они же просто стоят…
— Стоят, пока ты не прикажешь им двигаться, — перебил он. — Вот так и в жизни. Кто-то ждёт, кто-то умирает за чужой замысел.
Она взяла пешку, двинула её вперёд, не думая. Он хмыкнул.
— Спешишь. В войне так тоже бывает: сначала шаг, потом труп.
Амина прикусила губу.
— А если я не хочу воевать?
Серёжа посмотрел на неё долгим взглядом.
— Тогда ты просто фигура, которую сдвинет кто-то другой.
Он снова сделал ход, облокотился на стол, затянулся сигаретой.
— Понимаешь, зверёк, мир не даёт выбора. Или играешь, или становишься частью чужой игры.
Она молчала, следя, как дым извивается между ними. Потом тихо спросила:
— И ты играешь?
Он усмехнулся — устало, безрадостно.
— Я ставлю фигуры. Кто-то должен.
Он наклонился над доской, объясняя очередной ход, а она, уставившись на фигуры, нахмурилась.
— Но ведь это неправильно, — сказала она тихо, почти неуверенно. — В шахматах нельзя жертвовать своими только потому, что… так выгодно. Это нечестно.
Серёжа поднял взгляд.
— Нечестно? — он усмехнулся. — Война не знает слова «честно».
— Но ведь в войне тоже есть честь, — продолжала она, всё ещё не глядя на него. — Если идёшь против врага, ты должен понимать, зачем. А не просто двигать людей, как… эти фигуры.
Он откинулся в кресле, нахмурился.
— Ты хоть понимаешь, что несёшь? Это не философия, это стратегия.
Амина всё ещё не сдавалась.
— Но это не одно и то же. Люди живые, они не пешки.
Серёжа резко встал. Доска сдвинулась, фигуры звякнули и покатились по столу.
— Хочешь узнать, как это выглядит в реальной жизни? — бросил он холодно. — Пошли.
Он схватил со стола ключи и направился к двери. Амина последовала за ним. Серёжа быстро шел по коридору, а затем открыл дверь кабинета, толкнул её вперёд и включил свет. На столе уже лежали карты, бумаги, свёрнутые схемы. Он подошёл, расправил одну ладонью и, не давая ей опомниться, сказал:
— Вот. Смотри. Это и есть шахматы. Только доска настоящая, и фигуры умирают по-настоящему.
Он ткнул пальцем в карту.
— Вот здесь, — сказал он, — стоял лагерь боевиков. Сейчас там пусто. Если продвинуть наших сюда, то мы получим преимущество. Пешка, ход вперёд. Всё то же самое.
Он говорил быстро, раздражённо, словно доказывал не ей, а самому себе.
— Вот здесь, — сказал он, — поставим наблюдательный пункт. Узкое место, зато контролирует дорогу. Всё просто, как в шахматах: жертвуешь пешкой, выигрываешь позицию.
Амина стояла рядом, следила за его пальцем. Узкая долина, за ней деревня, где когда-то останавливалась с братом и Нур. Невольно нахмурилась.
— Что? — резко спросил Серёжа, уловив её выражение.
— Ничего, — быстро сказала она и прикусила губу.
Обещала себе. Молчи. Не спорь.
Он прищурился.
— Говори.
— Я просто… — Она запнулась, глаза метнулись к карте, потом снова к нему. — Там… не очень хорошо. Люди считают, что место нечистое. Если туда зайти, то начнут шептаться.
Он фыркнул.
— Суеверия. Мы не в сказке.
Она кивнула, но взгляд её оставался настороженным.
— Может быть. Но если ты туда пошлёшь людей, никто из местных не захочет с вами работать. Не продаст еду, не откроет колодец.
Серёжа медленно поднял глаза, смотрел на неё молча.
— А ты, я вижу, всё-таки умеешь спорить, — сказал он, наклоняясь чуть ближе.
Амина вспыхнула, опустила взгляд.
— Прости…
— Нет, — перебил он, снова взглянув на карту. — Не извиняйся. Я спросил — ты ответила.
Он молча провёл ножом по бумаге, чертя новую линию вдоль русла.
— Хорошо. Пусть будет не там.
Его пальцы скользнули по бумаге, будто по живому телу, привычным, уверенным движением.
— Смотри. Вот здесь можно поставить блокпост. По идее выгодно. Всё контролируем, перекрываем дорогу. Но есть один минус: тут холм. Видишь? С него нас видно, как на ладони.
Амина молча кивнула, стараясь не поднимать глаз. Она не хотела снова встревать, обещала же. Он, конечно, заметил её скованность.
— Ну что молчишь? — он повернулся к ней, в голосе мелькнула насмешка. — Боишься?
Она смутилась, пальцы сжали подол платья.
— Я… просто не уверена, что могу судить.
— Суди, — коротко бросил он. — Иногда ты видишь то, чего я не вижу. Так что? Что не так с этим холмом?
Амина глубоко вдохнула, всё-таки подошла ближе.
— Там… за холмом старая мечеть, — сказала она тихо. — Люди считают, что туда нельзя идти с оружием. И если вы поставите пост, то они решат, что вы пришли воевать не с врагами, а с ними.
Серёжа хмыкнул.
— А если мы не поставим, то враги придут сами. С оружием. Прямо в твою мечеть.
— Я знаю, — ответила она, чуть тверже, чем прежде. — Но можно обойти. На восток. Там русло, оно выше, зато безопасно. Вы сможете смотреть вниз.
Он посмотрел на неё внимательнее, прищурился.
— Ты сама только что придумала эту позицию?
Амина кивнула, неуверенно.
— Может, я ошибаюсь.
— Может, — повторил он и едва заметно усмехнулся.
Она вспыхнула, взгляд метнулся к двери. Но он, не давая ей уйти, добавил мягче:
— Интересно, как работает твоя голова.
— Даже если я думаю не так, как ты? — тихо спросила она.
— Именно поэтому, — ответил он и, чуть склонив голову, снова вернулся к карте. — Продолжай. Где бы ты поставила следующую линию?
Амина замерла, но в её лице впервые появилось что-то, похожее на уверенность.
Серёжа стоял чуть в стороне, опершись ладонью о край стола, наблюдая, как она склонилась над картой. Её движения были уже не робкими, не осторожными, а уверенными, точными. Она не тыкала в карту наугад, как раньше, а проводила пальцем вдоль дорог, сверяя, размышляя, будто видела в этих линиях не просто штрихи, а живые тропы, знакомые с детства.
Он почти не дышал, следя, как она поднимала глаза и спокойно говорила:
— Здесь лучше не трогать. После дождей дорогу размоет. Но если отвести людей вот сюда, по старому руслу, они смогут обойти и не попадут под обстрел.
Он увидел наконец то, чего добивался. Не зубрёжку, не заученные фразы про культуру и историю, а настоящее, самое ценное — руку человека, который знает эту землю, дышит ею. Местного, живого, думающего.
Она стояла перед ним, всё ещё неловкая, и не понимала, что в её простых словах — то, ради чего он мучил её неделями. Он поймал себя на том, что хочет усмехнуться, но вместо этого просто медленно выдохнул.
— Вот, — тихо сказал он, почти себе под нос. — Наконец-то. Не зря, значит, вся эта чертовщина.
Он глядел на неё, и в этом взгляде было странное, редкое для него выражение — не снисходительность, не холодная оценка, а лёгкое удовлетворение, даже гордость.
— Ну что, Амина, — проговорил он уже громче, — кажется, из дикарки выйдет толк.
Конец эпизода
