Солдаты жили в казарме, отдельном длинном здании, но граница между домом и их зданием существовала только формально. Они постоянно появлялись в особняке — кто за едой, кто по приказу, кто просто так, «на минуту». Вечерами кто-то заглядывал на кухню за кружкой чая, кто-то спешил в кабинет с докладом, кто-то проходил через холл, гремя сапогами, будто шагал по плацу.
Их было много, и каждый был не похож на других. Один — молодой, нервный взгляд и шустрые пальцы, всё время щёлкал зажигалкой. Другой — старый, седые усы и тяжёлый размеренный голос. Были крупные, молчаливые, с лицами, изрезанными шрамами и солнцем. Были и те, у кого в глазах ещё оставалась жизнь, азарт, смех.
Среди всех особенно выделялся Олег. На фоне других, шумных, вечно спорящих, он казался спокойным, почти как скала. В его лице читались годы и войны, которых остальные ещё не видели. Если Серёжа был пламенем — резким, стремительным, полным силы и пафоса, — то Олег был землёй под ногами. Твёрдой, надёжной, сдержанной. Между ним и Серёжей чувствовалось что-то вроде старой, непоколебимой связи. Они могли перекинуться парой слов и всё было понятно. Могли ругаться, спорить. Сам Серёжа, несмотря на то что был здесь бесспорным хозяином, редко держался как начальник. В его присутствии никто не вытягивался по стойке «смирно», не затыкался спешно и не глотал смех. Он не любил показной дисциплины, у него всё решалось проще, по-человечески. Он знал их всех по именам, помнил, кто откуда, кто потерял брата, кто собирался домой, но не успел.
Он часто появлялся в столовой, садился за общий стол, просто брал кружку чая, сигарету, и разговор как-то сам становился живее. Мог подколоть кого-нибудь, мог сам получить в ответ и не злился. Если кто-то отпускал шутку в его сторону, Серёжа только усмехался, отвечал в том же тоне, и всё возвращалось к привычному шуму и смеху.
Курил он всегда много — медленно, с какой-то ленивой грацией, словно сам процесс был частью его силы. Солдаты подшучивали, что по его дыму можно узнавать, где он в доме.
Иногда он выходил во двор, садился на ступеньки, закатывал рукава и разговаривал с ребятами, как с равными. Никогда не смотрел свысока, мог и сам помочь подтянуть ящик, и дать прикурить, и спросить про погоду так, будто вокруг не было войны.
Но всё равно оставался главным. Генералом. Его уважали не за звание и не за страх, а потому что он умел быть своим, не теряя силы.
В доме, помимо солдат, жили и женщины: немного, каждая занимала своё место в этом странном, живом организме. Самой заметной была повариха — женщина крепкая, широкоплечая, громкий голос и неизменный половник в руке, будто это было её оружие. Её боялись и любили одинаково. Она могла заорать на любого — хоть на солдата, хоть на Серёжу, — если тот полез на кухню грязными сапогами или сунул руки в кастрюлю. Но через пять минут она же кормила его горячим супом, бормоча себе под нос:
— Все вы, черти, дети голодные.
Она не стеснялась слов и не соблюдала иерархий, если считала, что нужно поставить кого-то на место, ставила. Солдаты подшучивали, что повариха — вторая власть в доме после Серёжи. И, пожалуй, были недалеки от правды: даже он порой говорил с ней мягче, чем с остальными. Она кормила всех одинаково, щедро, без разделения на звания и заслуги. В её руках кухня превращалась в маленькое государство со своими законами.
Кроме неё, в доме жили прачки: девушки, молодые, тихие, но всегда занятые. Их почти не слышно было днём: только шелест ткани, плеск воды и приглушённые голоса из прачечной. Они работали с утра до ночи, стирали, гладили, развешивали бельё, носили тазы с горячей водой. Между собой они смеялись, переговаривались, иногда пели.
Амина их видела нечасто, но всегда украдкой, издалека. Ей хотелось подойти, поговорить, спросить хоть что-нибудь простое, человеческое. Но язык, стеснение и страх мешали. Девушки казались частью мира, в который ей вход был закрыт.
***
Амину почти что заперли в библиотеке, достаточно, чтобы она поняла: это её место, её наказание и её испытание одновременно. Огромная комната с высокими стеллажами, окна, выходящие в сад, теперь стала для неё клеткой из книг. Сначала она думала, что это милость, ведь здесь было тихо, прохладно, безопасно. Но быстро поняла, что это тюрьма.
Серёжа заходил нечасто, но регулярно, иногда утром, иногда ближе к вечеру и всегда неожиданно. Он входил без приветствия, оглядывал стопки книг, бумаги, и её саму, сутулую, усталую, но упрямо сидящую за столом.
— Что выучила?
Амина вставала, держала в руках раскрытую книгу, читала медленно, запинаясь. Он слушал, перебивал, исправлял, иногда резко, иногда почти мягко, но неизменно требовательно.
— Надо не просто читать, — говорил он. — Понимать. Если не понимаешь — спрашивай. Если не спрашиваешь — значит, не хочешь понимать.
Он приносил ей книги сам. Историю, язык, географию. Иногда что-то по философии, хотя сам знал, что это выше её нынешних сил.
Она сидела до поздней ночи, при свете свечей, медленно, мучительно переводя строки. Рука дрожала, глаза слезились, но она продолжала потому что знала: если не покажет прогресса, он вернётся и будет злиться. Его раздражение было хуже крика.
Он заставлял её учить самое простое, то, что для любого ребёнка было бы очевидным, а для неё становилось пропастью. Начал с алфавита, с чисел, с элементарных понятий — «вчера», «сегодня», «месяц», «год». Потом названия стран, городов. Потом тексты: сначала детские, потом посложнее. Каждая новая страница превращалась для неё в испытание.
Он приходил и по выражению его лица Амина понимала, хороший будет вечер или нет. Если он был усталый, говорил меньше, тогда просто кивал, слушал, задавал вопросы. Но если настроение было дурным — воздух в библиотеке сжимался, как перед бурей.
Она начинала тихо, медленно, осторожно читать, будто слова были минным полем. Если ошибалась, он не сразу поправлял. Сначала молчал. Затем:
— Стоп. Снова.
Если ошибалась второй раз, раздражение просачивалось в голосе.
— Это простые вещи, Амина! Сколько можно? Это даже не наука! Ты хочешь быть человеком — учись говорить, думать, считать. Без этого ты никто.
После таких вечеров она долго не могла заснуть. Сидела, продолжала читать при свете свечи, выводя неровные буквы на листах, как будто пыталась выцарапать себе путь наружу. И когда чернила подсыхали, она тихо, почти неслышно шептала:
«Молча учусь быть человеком».
Когда Серёжа понял, что Амина хотя бы различает буквы и числа, он решил — пора «делать из неё человека». Так он сказал однажды, бросив на стол перед ней несколько толстых томов.
— Мир, в котором ты живёшь, это не песок и молитвы. Это история, искусство, мысль. Если хочешь понимать людей, учись понимать их культуру.
Он начал с простого — со сказок и легенд. Заставлял читать про греческих богов, про Рим, про рыцарей и философов. Потом добавил книги о живописи, об архитектуре, о войнах, которых она никогда не знала. Он объяснял быстро, с раздражением, будто всё это очевидно.
— Парфенон. Нет, не храм твоего Бога. Другой. Для других. Понимаешь? Люди веками строили вот это, чтобы помнить, кто они. А ты даже не знаешь, где Греция.
Амина слушала, и мир рушился вокруг неё. Всё, что она знала, сжималось до точки — до узкой полосы между её прошлым и его настоящим.
Он показывал ей репродукции — картины с женщинами, с небесами, с телами, которых ей стыдно было смотреть. Она опускала глаза, шептала, что это харам, а он только усмехался.
— Всё, что ты называешь харамом, — это просто жизнь, — говорил он. — Люди чувствовали, думали, любили — и оставили след. А ты даже не знаешь, что они существовали.
Он говорил о культуре, как о войне — о необходимости знать врага, чтобы не сгореть в невежестве. И если она не понимала, злость его была почти физической.
— Сколько можно объяснять? Это не боги, не идолы! Это история. Это люди. И ты должна знать их, если хочешь хоть когда-нибудь быть человеком. Дикарка.
Особенно Серёжа настаивал на том, чтобы она изучала Россию. Это была его личная одержимость и, возможно, единственное, во что он верил по-настоящему. Он приносил ей учебники, атласы, старые советские книги, мемуары, даже пожелтевшие вырезки из журналов. Всё это ложилось на стол перед Аминой, как кирпичи стены, которую ей предстояло построить между собой и прошлым.
— Ты должна знать, что такое Россия. Не просто место на карте. Это история, боль, гордость, позор — всё вместе. Мы такие, какие есть, потому что прошли через это. А ты, если хочешь понимать меня, нас, этот дом, должна знать, кто мы.
Он начинал с простого: показывал карту, заставлял повторять названия городов.
— Москва, Петербург, Казань… Не «Питирбург», — поправлял он резко. — Пе-тер-бург. Повтори.
Потом — даты, имена, эпохи. Иван Грозный, Пётр, Екатерина, войны, революции, Сталинград, Курск.
— Все время сражались, — сказала она однажды, растерянно. — Почему?
Он затушил сигарету и усмехнулся.
— Потому что иначе нас бы не было. Россия — это место, где живут упрямые. Где замерзают, голодают, но всё равно идут дальше. Мы не умеем по-другому.
Амина слушала, не смея перебивать. Её поражала эта страсть, почти безумная вера в страну, которую она знала только по обрывкам слов и по странным названиям, звучавшим как заклинания. Москва. Волга. Сибирь. Байкал. Всё это казалось далёким, нереальным.
Мир, который раньше был для неё песком и солнцем, теперь расширялся — в холод, в степи, в снег.
А когда Сережа в следующий раз входил в библиотеку, он уже не спрашивал, учила ли она. Он просто смотрел на карту и спрашивал:
— Где Урал?
И она, медленно, но твёрдо, указывала пальцем. И впервые за всё это время он кивал с едва заметным одобрением.
***
Вечером он снова позвал её. Не в библиотеку, а в гостиную. На столе стоял старый проигрыватель, рядом целая стопка пластинок. Серёжа сидел в кресле, с чашкой кофе, с сигаретой, в безупречно сшитом пиджаке.
— Сегодня будем учиться не говорить, а слушать.
— Слушать?
— Музыку.
Амина чуть заметно нахмурилась.
— Это… нельзя.
— Что нельзя?
— Музыку. У нас так не принято. Это… харам.
Он усмехнулся, тихо, с тенью усталости.
— Харам, говоришь? Убивать, значит, можно. Стрелять можно. А слушать нельзя. Отличная логика.
Она опустила глаза.
— Я не выбираю, — прошептала она. — Это закон.
Он встал, подошёл к проигрывателю.
— У каждого свой закон, девочка. Но пока ты живёшь под моей крышей, закон один — учиться.
Он опустил иглу. Первый аккорд был тихим, будто вдох. Потом смычок, плавное, почти человеческое дыхание скрипок. Амина вздрогнула.
— Это… кто?
— Чайковский, — ответил он, не глядя. — “Лебединое озеро”.
Она молчала. Сначала просто слушала, не понимая.
— Что ты чувствуешь? — спросил он.
— Не знаю, — ответила она тихо. — Сначала… стыд. Потом… что-то… как будто внутри двигается.
— Это и есть музыка, — сказал он. — То, что двигается, это не грех. Это жизнь.
Он закурил, стоя у окна, не глядя на неё.
— Слушай внимательно. Не думай, что это развлечение. Это язык. Не мой, не твой. Общечеловеческий. На нём говорят души, когда рот закрыт.
Музыка нарастала, и Амина впервые позволила себе не сопротивляться. Скрипки звенели, как лунный свет, и в какой-то миг она поняла — эта музыка не про роскошь, не про танцы, не про грех. Она про одиночество. Про то, что чувствует человек, когда никого нет.
— Вот, — сказал он негромко. — Видишь, не убило. Значит, можно жить и без страха.
Он выключил проигрыватель, поставил иглу на место.
— Завтра я покажу тебе Рахманинова. Это уже больнее.
***
Амина нашла плеер случайно. Она просто шла мимо, увидела на низком столике странную блестящую коробочку с проводами и, не удержавшись, нажала кнопку.
Из наушников хлынул звук — дикий, мощный, как взрыв. Музыка рвалась наружу: барабаны, крик, тяжелый металл. Она даже не успела испугаться. Первое мгновение как удар. Второе будто кто-то распахнул ей грудь и вылил туда огонь. Она не понимала слов, но чувствовала ритм — ярость, движение, нечто почти живое.
Она подняла глаза и замерла. В дверях стоял Серёжа.
— Что это? — спросил он негромко, что воздух в комнате застыл.
Амина, не сразу понимая, сняла наушники.
— Музыка… — произнесла она тихо. — Она просто играла. Я…
Он подошёл к ней быстро, почти рывком. Вырвал плеер из рук.
— Музыка? — его голос стал выше. — Это не музыка! Это разврат, грязь, шум для безмозглых скотов!
Сережа поморщился, как будто ему ударили в лицо.
— Ты это слушала? — он глядел на неё с настоящим отвращением. — После Чайковского? После того, что я тебе показывал? После всего, что я тебе объяснял?
Амина сжалась, не зная, куда девать руки.
— Я не знала… Это просто лежало…
— Не знала? — он резко ударил плеером о стол. — Ты вообще думаешь, что включаешь? Или ты решила, что если тут грохочет и орёт — значит, цивилизация?!
Он швырнул плеер в угол. Тот с глухим стуком ударился о стену.
— Вот она, твоя культура! Так вот, слушай меня внимательно — не вздумай больше трогать то, чего не понимаешь! Это мусор. Это всё то, от чего я тебя пытаюсь отучить!
Амина стояла, опустив голову, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Её пальцы дрожали, но она не двигалась.
— Прости, — сказала она глухо. — Я не знала, что это…
— Конечно, не знала! — он не дал ей договорить. — Ты ничего не знаешь! Ни о людях, ни о мире, ни о звуках! Всё, к чему прикасаешься, превращается в фарс!
Он прошёлся по комнате, пытаясь сдержать дыхание, потом резко выругался.
— Господи… Ты хоть понимаешь, зачем я всё это делаю? Я тебе мир показываю, а ты лезешь в самую грязь!
Он поднял сломанный плеер, посмотрел на него секунду и бросил в самый дальний угол.
— Всё. Больше никаких экспериментов. Хочешь музыку — слушай то, что я ставлю. Хочешь учиться — учись. А если тебе нужна грязь — иди на улицу, там её полно.
Он повернулся и вышел, не оглянувшись.
Амина осталась одна в гостиной, глядя на пустое место, где только что лежал плеер. Слышалось, как где-то за стеной хлопнула дверь, загудели голоса солдат. Всё вокруг было чужим, неподвижным, как во сне.
Она стояла, не двигаясь, чувствуя, как стыд поднимается в горле, тяжёлый, вязкий, будто камень. Казалось, что этот дом сам смотрит на неё — стены, картины, даже мрамор под ногами. Всё осуждало.
Ты опять не поняла, опять всё сделала не так.
Она вспомнила, как он смотрел на неё — не со злостью даже, а с тем презрением, каким смотрят на собаку, которая уронила дорогую вазу. И от этого было хуже, чем если бы он ударил. Внутри всё сжалось. Она чувствовала себя нелепой, чужой в этом мире, где каждый предмет, каждый звук, даже слово имели смысл, а у неё — нет. Её учили выживать, молчать, прятаться, но не жить. Не слушать. Не понимать. Амина вдруг ощутила ужасную пустоту. Сколько бы она ни старалась — всё рушилось в руках. Книги, ручки, музыка, даже слова. Серёжа говорил, что она дикарка. И, наверное, он был прав. В каждом движении, в каждом взгляде — ошибка. Всё неправильно. Ей казалось, что мир специально подстраивает ловушки: она делает шаг вперёд и падает. Делает вдох и задыхается.
Она закрыла лицо руками, уткнулась в колени. Хотелось исчезнуть. Хотелось стать тенью, песчинкой, чем угодно, лишь бы не собой.
***
Амина ела слишком быстро. Так, будто кто-то все еще мог вырвать еду из пальцев. Лепёшка исчезала со стола за минуты, вода выплёскивалась из стакана, и даже в тишине комнаты слышно было, как она жадно дышит.
Серёжа сидел напротив, опершись локтем о стол:
— Ты не на помойке. Медленнее.
Она послушно застыла, но через пару секунд снова торопливо подцепила кусок хлеба. Он постучал пальцами по столешнице:
— Я сказал, медленно.
Амина замерла, не поднимая глаз. Рука дрожала, вилка скользила. Она попробовала жевать медленно, как он велел, но в каждом движении было напряжение, как в человеке, который до сих пор не верит, что голод закончился.
— Тут никто не отберёт.
Она кивнула, но, кажется, не поняла. Чтобы не злить. Серёжа вздохнул, наклонился вперёд.
— Пробуй вкус. Не просто глотай. Что это?
Амина осторожно попробовала кусок.
— Хлеб.
— Не хлеб. Хлеб с тмином. И солью. Почувствуй.
Она снова кивнула, но взгляд оставался настороженным, как у зверя, которого пытаются научить ходить рядом.
Иногда он молчал, просто сидел и наблюдал, как она медленно приучает себя к его правилам. Иногда раздражался, особенно, когда она торопилась, проливала, хватала руками. Он отдёргивал её руку.
— Вилка, — напоминал.
С каждым днём Серёжа видел, как внутри неё происходит борьба — инстинкт против привычки, выживание против нового порядка. Её голод был не в животе, а в голове. И он понимал, что кричать бесполезно. Поэтому не наседал. Только повторял — терпеливо, одно и то же:
— Медленно. Дыши. Это не последняя тарелка в твоей жизни.
И, возможно, впервые за долгое время в его голосе было не презрение, а усталое, скрытое понимание.
Постепенно что-то в ней изменилось. Может, усталость, может, страх перед его холодным взглядом или, наоборот, привычка к тому, что еду теперь не отбирают. Со временем движения стали мягче, дыхание ровнее. Она больше не бросалась к тарелке, не хватала хлеб обеими руками, не смотрела на дверь, будто кто-то может ворваться и всё забрать.
Она начала есть медленно. Не как он велел — а потому что вдруг смогла.
Когда ложка касалась губ, она впервые ощутила вкус — не просто соль, а что-то тонкое, терпкое. Суп больше не был просто горячей жидкостью: там были специи, мясо, лук, привкус лавра. Шумная повариха, явно любила добавлять всё сразу, и теперь Амина это понимала. Её язык учился различать — кислое, острое, жирное.
Серёжа замечал это молча. Он больше не делал замечаний, только изредка смотрел на неё с каким-то тихим удовлетворением, почти незаметным. Она садилась прямо, клала приборы так, как он показывал, брала кусок хлеба аккуратно. Даже чашку поднимала осторожно.
Теперь за едой она не пряталась.
Она ела как человек, не как выжившая. И каждый раз, когда ей удавалось не торопиться, не сглатывать слёзы вместе с хлебом, она чувствовала странное спокойствие, будто возвращала себе то, что у неё отняли задолго до встречи с ним.
Амина сидела за своим привычным местом в столовой. Перед ней была миска с супом и ломоть хлеба. Она ела медленно, как привыкла. С каждым днём всё меньше из страха, всё больше из вкуса.
И вдруг заметила — соль. Слишком много.
Она нахмурилась, попробовала ещё раз. Суп был терпкий, язык сводило. Она не привыкла к тому, чтобы замечать такие вещи, но теперь почувствовала — да, пересолено.
В этот момент в комнату вошёл Серёжа. Он посмотрел на тарелку, на её нахмуренные брови.
— Что, не нравится? — спросил он с прищуром.
Амина не ответила сразу, испугалась, будто признаться — опасно.
— Просто… солёно, — тихо сказала она, почти извиняясь.
Серёжа подошёл, попробовал с её ложки.
— О господи… Варя! — крикнул он в сторону кухни.
Гулкий отклик не заставил себя ждать.
— Чего орёшь, чёрт?!
— Ты кого решила травить? Солдат или командование?! Это же рассол, не суп!
— А ты не суй свою морду, если не нравится! — отозвалась повариха, не выходя. — Сам вари, герой войны, мать твою!
Серёжа хмыкнул, посмотрел на Амину и подыграл, поднимая голос:
— Ещё слово — и я тебя в котёл засуну, Варвара!
— А я тебя половником отхерачу!
Кухня взорвалась смехом — кто-то из солдат прыснул, кто-то закашлялся от неожиданности. Только Амина не смеялась. Она застыла, прижимая ложку к тарелке. Сердце билось, дыхание сбилось. Её взгляд метался между дверью и Серёжей, она ждала, что сейчас кто-то влетит, что будет ругань, удар, кровь.
Он посмотрел на неё пристальнее, потом сел и откинулся на спинку стула.
— Расслабься. Мы не ссоримся.
Она моргнула.
— Но вы кричите.
— Так всегда, — усмехнулся он.
Амина всё ещё сидела прямо, будто не могла поверить, что всё закончилось смехом. Она посмотрела на него осторожно, почти с детским недоверием.
— Ты не злишься?
— За соль? — хмыкнул он. — Слишком рано для таких подвигов. Ешь.
***
Он заметил это не сразу. Может, потому что был занят бумагами и чужими делами, может, потому что привык видеть в ней кого угодно, пленницу, ученицу, обязанность, но не женщину. Но в какой-то день, после обеда, когда она наклонялась над столом, собирая посуду, Сережа вдруг поймал себя на том, что взгляд задержался.
Плечи не такие острые. Движения мягче, плавнее. В платье, которое ещё месяц назад висело на ней мешком, теперь угадывались линии тела. Бёдра, талия, грудь. Она не заметила, что он смотрит, просто поправила рукав, пригладила ткань.
Он усмехнулся, откинулся настуле, закурил.
— Ну вот, — сказал он, будто самому себе. — А ведь я думал, тебя и ветер сдует.
Амина обернулась, не сразу поняв, что это про неё.
— Что? — тихо, настороженно.
Серёжа сделал затяжку и прищурился.
— Поправилась, — произнёс спокойно. — Ещё немного и перестанешь выглядеть, как щепка.
Она замерла. Щёки мгновенно порозовели, глаза опустились.
— Я… — начала она и осеклась.
Он наблюдал за ней с насмешливым интересом, будто проверял, поймёт ли она, что именно он имеет в виду.
— Это не упрёк. Твое тело наконец вспомнило, что оно живое. Еда, сон, покой — делают своё дело.
Но для Амины это прозвучало совсем иначе.
Она ощущала, как под тканью платья кожа горит, будто он прикоснулся. В груди было стеснение, будто воздух стал тяжелее. Она впервые осознала, что действительно изменилась: руки больше не были костлявыми, запястья округлились, грудь поднималась заметнее. В зеркале, где раньше жила тень, теперь была девушка. Женщина. И это пугало её.
— Я не хотела, — выдохнула она едва слышно, не понимая, зачем вообще говорит. — Это само…
Он усмехнулся, чуть хрипло, откинув голову. Амина стояла неподвижно, чувствуя, что каждая складка ткани на теле выдает её, каждое движение кажется неуместным. Хотелось спрятаться, раствориться в стене.
— Садись, — сказал Серёжа наконец, смягчившись. — Не делай из этого трагедию. Я сказал — поправилась. Не “растолстела”. Не “испортилась”. Просто стала… нормальной.
Позже, оставшись одна, она рассматривала себя в зеркале долго — дольше, чем когда-либо. Лицо было мягче, кожа ровнее, взгляд — чуть глубже. Всё то, что когда-то казалось ей стыдом, теперь вызывало тревогу: как будто она снова становилась видимой. Как будто возвращение к телу означало, что спрятаться больше некуда.
А затем она потянулась за книгой на верхнюю полку и ткань на груди предательски натянулась. Потом, когда попробовала застегнуть платье и почувствовала, как пуговицы едва выдерживают. Платье, ещё недавно свободное, теперь сидело плотнее, подчёркивало то, чего раньше будто не существовало.
Её тело менялось, набирало плоть, округлялось. Она впервые за долгое время начала ощущать собственное дыхание, кожу, вес. Когда ложилась спать, чувствовала, как простыня теплее прикасается к бедру, как от движений что-то дрожит внутри. Это пугало самим фактом: в ней просыпалось тело, живое, женское.
А потом пришло понимание — не от зеркала, а от взглядов. Солдаты, которых она прежде не замечала, теперь задерживали глаза чуть дольше. С тех пор Амина стала двигаться осторожнее, опускать голову чуть ниже, держать руки на животе, словно пытаясь спрятать под ними всю эту новую, непрошеную плоть.
Новая одежда появилась внезапно, как будто сама собой. Когда Амина вернулась в свою комнату после урока, на кровати уже лежал аккуратно сложенный свёрток. Она осторожно развернула его. Внутри были еще платья. Амина провела рукой по ткани, пальцы задержались на швах, на подоле, на аккуратных пуговицах. Сердце билось чаще. Она понимала, зачем это — её прежняя одежда уже стала тесной.
***
Сергей позвал её к себе ближе к вечеру. Амина шла по коридору, не зная, чего ждать. Она давно слышала о его кабинете — солдаты называли это место “логовом”, и туда почти никто не заходил без разрешения.
Оказалось, это было не просто рабочее место. Это был мир Сергея, созданный под него. Просторная комната с высоким потолком, из которой открывался выход на балкон. Вечерний свет падал косо, золотя полки и заставляя пыль танцевать в воздухе. Книги стояли ровно, но в беспорядке, — не только военные и исторические, но и странные, старинные, из других эпох, в кожаных переплётах, с потемневшими корешками. Большой письменный стол, уставленный бумагами, сигаретами, чертежами, стоял в центре. На краю пепельница, в ней целая гора окурков. За столом мягкое кресло, чуть ближе ко входу диван, на котором, судя по складкам, он часто спал прямо здесь, среди бумаг и сигаретного дыма.
У стены стоял старый радиоприёмник, рядом стопка пластинок. На стене несколько карт и выцветшая фотография: молодые мужчины в форме.
Но взгляд Амины зацепился за другое — за неприметную дверь в дальнем углу. Деревянная, без ручки, почти сливавшаяся со стеной, она выглядела как секрет. Что-то в ней тревожило.
— Проходи, садись.
Она сделала шаг, затем ещё, и села на краешек кресла у стола, чувствуя, как пыль, запах табака и кожи наполняют воздух.
Сергей сидел, опершись локтями о край стола, взгляд его был упрямо прикован к карте. На ней сеть дорог, будто прожилки на старом теле, и одна точка — Талаб — казалась ему загадкой, раздражающе непонятным центром всего движения. Он подвинул к себе лампу, наклонился ближе, пальцем медленно провёл по маршрутам.
— Почему они все проходят именно здесь… — пробормотал он, будто сам себе. — Караваны, снабжение, даже связные. Вокруг полно дорог, а весь поток идёт через Талаб.
Он говорил вполголоса, но Амина уловила и ответила прежде, чем успела подумать, что ей, возможно, стоило промолчать.
— Потому что это безопасно, — сказала она спокойно, почти машинально. — Через Талаб проходят те, кто хочет выжить. Там узкий перевал, идущие караваны видят друг друга, а посторонние туда редко суются. Город маленький, но он — как ворота: всё, что идёт через него, остаётся под контролем.
Сергей медленно выпрямился, повернул голову.
— Что? — спросил он, и в голосе прозвучало лёгкое удивление. — Повтори.
Амина, немного смутившись, но уже не в силах отступить, повторила чуть увереннее:
— Талаб — узловая точка. Торговцы и караваны идут там не потому, что удобно, а потому, что безопасно. Кто контролирует Талаб, тот контролирует движение.
Сергей некоторое время молчал, потом снова взглянул на карту.
— Безопасно, говоришь? — Он ткнул пальцем в соседний путь. — А вот здесь? Через Бадию можно пройти быстрее. Зачем им терять время?
— Через Бадию опаснее. Пустыня, засады, разбойники. А в Талабе каждый знает, кто идёт, кто выходит, и сколько несут.
Он перевёл взгляд на неё, задержался чуть дольше обычного.
— Откуда ты знаешь такие вещи?
— Мы жили там, — ответила она просто. — Недолго, но я видела.
Сергей кивнул медленно, не отводя взгляда от карты. Его пальцы перестали двигаться, и он вдруг, сам не замечая, как, сказал почти вполголоса:
— Значит, Талаб — узел. И если его перекрыть…
Он не договорил, откинулся в кресле, взял блокнот и наугад записал пару слов. Потом обернулся к ней, с короткой усмешкой:
— Ну что, значит, не зря я тебя мучаю с этой историей и географией. Хоть один толковый ответ услышал.
Сергей постучал кончиком пера по карте, словно возвращаясь из своих мыслей. Потом, резко отложив бумагу в сторону, он будто переключился обратно на привычную роль — командира, учителя, раздражённого надзирателя.
— Ладно, — сказал он сухо. — С картами разберёмся потом. Давай к делу. Что ты сегодня выучила?
Амина вздрогнула и начала спешно вспоминать всё, что читала за день.
— Я… читала про реформы Александра… второго, — начала она неуверенно. — Про отмену крепостного права. И ещё — про промышленность… как она развивалась, и про города.
Сергей чуть заметно усмехнулся.
— Промышленность, говоришь? — он откинулся на спинку кресла. — Ну давай, объясни. Что это вообще такое — промышленность?
Она запнулась.
— Это… когда люди делают вещи. Продают. Работают.
— Гениально, — хмыкнул он. — А если точнее? Почему промышленность — двигатель экономики?
Амина открыла рот, но замерла. Он терпеливо ждал, не отводя взгляда, и от этого её щеки вспыхнули.
— Я… не знаю.
Сергей стиснул зубы, покачал головой.
— Не знаешь, — повторил он. — Мы сто раз это разбирали. Производство, обмен, прибыль. Всё просто. Но ладно, повторим.
Он встал, прошёлся по комнате, заглянул в лежащую раскрытую книгу, и, не глядя на неё, продолжил:
— Россия того времени развивалась не только войнами, но и работой. Заводы, железные дороги, реформы — всё это было частью одной машины. Люди страдали, но страна росла. Вот это — прогресс. Не бороды и не молитвы, а дело.
Он обернулся.
— Запомни: прогресс всегда стоит на чьей-то спине.
Амина кивнула, стараясь понять. Сергей наблюдал за ней, потом чуть смягчился, голос стал спокойнее, почти ленивым.
— Давай дальше. Культура. Что поняла из того, что читала?
— Про Пушкина, — ответила она тихо. — Он писал… про свободу.
Сергей приподнял бровь.
— Про свободу? Ты хоть понимаешь, что это слово значит?
Амина опустила глаза.
— Не совсем.
Он усмехнулся, почти добродушно, но с оттенком усталого сарказма.
— Ну вот и хорошо. Значит, не одна ты. Полстраны до сих пор не поняли.
Он снова опустился в кресло, взял перо и, покрутив его между пальцами, лениво заметил:
— Ладно, хватит на сегодня. С головой у тебя вроде что-то начинает шевелиться. Но если завтра я услышу то же самое «не знаю» — выгоню тебя, клянусь.
Он махнул рукой в сторону двери, не поднимая глаз от бумаг.
— Всё, свободна. Иди, дикарка. Учись быть человеком.
***
Амина сидела за массивным дубовым столом в библиотеке, аккуратно выводя пером русские буквы, когда в дверях послышались шаги. Её рука дрогнула — Серёжа.
Он был в костюме цвета тёмного изумруда, сияющем даже в полумраке комнаты. На лацкане тонкая золотая булавка, из-под рукавов блеснули перстни. Волосы были аккуратно зачёсаны. Амина не сразу подняла голову, но когда всё-таки посмотрела на него, рука с пером снова замерла. Она долго молчала, а потом, не выдержав, спросила с неподдельным любопытством:
— Зачем ты так одеваешься?
Сергей, который в этот момент листал бумаги, приподнял взгляд.
— «Так» — это как?
— Слишком ярко, — ответила она после короткой паузы. — Это не похоже на человека, который воюет.
Он хмыкнул и посмотрел на неё так, будто впервые услышал интересный вопрос.
— Ну, видишь ли, — сказал он с лёгкой улыбкой, — если уж стоять по горло в крови и пыли, то хоть выглядеть прилично. Кто-то надевает бронежилет, а я — пиджак. В сущности, разницы нет.
— Есть, — возразила она, неуверенно. — Ты не похож на командира.
— А на кого же я похож?
— На… актёра. Или на певца. Иногда — даже на женщину.
Он рассмеялся.
— Женщину, говоришь? Прекрасно. Значит, мой вкус тоньше, чем я думал.
— Но… — начала она, всё ещё не понимая, как воспринимать его тон. — Ты не боишься, что над тобой смеются?
Сергей чуть наклонился к ней, опираясь на край стола.
— Сила — не только в оружии. Иногда — в том, что ты осмелился надеть изумрудный костюм, когда все вокруг в пыли и форме. Потому что только тот, кто не боится быть смешным, может позволить себе быть собой.
Амина замерла, раздумывая над его словами. Она всё ещё не могла понять — это бравада, насмешка или какая-то непонятная ей истина.
— Всё равно, — сказала она после долгой паузы, — это странно. Люди подумают, что ты… другой.
— А я и есть другой. И слава богу. Один нормальный человек в этом аду — был бы повод для паники.
Она чуть нахмурилась.
— Просто ты выглядишь так, будто хочешь, чтобы на тебя смотрели. Чтобы тебе… восхищались.
— И кто же, по-твоему, должен мной восхищаться?
— Женщины. Или… — она запнулась, покраснела. — Может быть, мужчины.
Он приподнял подбородок, медленно выдохнул дым, глядя на неё.
— Мужчины? — переспросил он с ленивой усмешкой. — А тебе кажется, что я им нравлюсь?
Она не знала, что ответить. Он прошёл к полке, будто давая ей возможность не краснеть дальше.
— Знаешь, — сказал он, доставая папку, — если я и нравлюсь мужчинам, то пусть. Значит, я делаю всё правильно. Внимание — это инструмент. Кто умеет его вызывать, умеет управлять людьми.
Он повернулся к ней, чуть улыбнулся краем губ.
— А женщин, между прочим, я люблю. Исключительно.
Он сказал это спокойно, но в его тоне было что-то намеренно провоцирующее — будто он проверял, как далеко можно зайти. Амина отвела взгляд, пытаясь вернуть себе ровное дыхание.
— Всё равно, — тихо сказала она. — Это… странно. Мужчина должен быть сдержанным.
— Мужчина, — перебил он мягко, — должен быть тем, кем хочет. Сдержанным, ярким, грязным, благоухающим — без разницы. Пока он остаётся мужчиной.
Он подошёл ближе, заглянул ей через плечо в тетрадь.
— А вот женщины, — добавил он чуть тише, — должны перестать считать, что понимают, что прилично, а что нет. Особенно если ещё сами не разобрались, что им нравится.
Он отошёл, сел обратно за стол, с усмешкой кивая на её заметки.
— Всё. Хватит глазеть на пиджак. Давай учись.
Амина сидела над бумагами, её пальцы были перепачканы чернилами, взгляд упрямо следил за строками. Сережа стоял рядом и объяснял что-то про синтаксис, про запятые. Он потянулся к её листу, поправил перо в её пальцах, собирался произнести очередное «нет, не так» — и вдруг за окном протянулся протяжный, серебристый голос. Муэдзин.
Амина вздрогнула. Её губы приоткрылись, дыхание стало неровным. Сергей поднял глаза. Она будто застыла между двух миров. Её плечи дрожали, глаза устремлены в пол, но взгляд стеклянный, как у человека, которого окликнул кто-то очень родной. Серёжа следил за ней, как за лабораторным опытом с холодным, выжидающим вниманием.
Муэдзин тянул свой зов — высокий, певучий, дрожащий в последнем луче солнца.
Сережа наконец заговорил.
— Что?
— Азан, — выдохнула.
— А. — Он прищурился, опёршись на спинку стула. — И что?
Она подняла глаза, коротко встретившись с ним взглядом — и тут же отвела.
— Я должна… — слова застряли. — Помолиться.
Он промолчал. Только пальцем постучал по столу.
— А что мешает?
Она не знала, как объяснить. Всё её воспитание, вся скромность, вся осторожность кричали, что просить об этом нельзя. Здесь, перед ним, под этим взглядом, это казалось почти дерзостью.
— Здесь… — прошептала она. — Это… неподобающе.
Он медленно встал, подошёл ближе.
— А где подобающе? На крыше? В саду? В подвале? — в его голосе скользнула ирония. — Если бог велик, ему ведь всё равно, откуда ты на него смотришь.
Она опустила глаза.
— Можно я… помолюсь?
Он посмотрел на неё чуть дольше, чем нужно. В его взгляде было не злость и не насмешка, скорее, испытание.
— Молись, — сказал он наконец. — Я подожду.
Амина кивнула. Опустилась на колени. Её губы шевелились беззвучно — она не смела произносить слова вслух, но сердце отбивало каждую строчку. Сергей стоял, чуть откинув голову, глядя на неё. Он курил и дым стлался тонкой, ровной линией, пока она склонялась к полу. Когда она закончила и поднялась, он всё ещё смотрел.
— Ладно. Бог тебя отпустил, теперь вернёмся к реальности. Открой тетрадь.
***
Олег ввалился в кабинет без стука, как всегда, плечом открыл дверь, будто собирался штурмовать.
— Ты вообще живой, Серый? — хмыкнул он, кидая фуражку на край стола.
Командир поднял глаза от бумаг, не меняясь в лице.
— Работа.
— Ты бы хоть притворился, что спишь. А то я захожу каждый день, и одно и то же — карта, пепельница и твоя вечная мина “я не человек, я штаб”.
Он вдруг нахмурился.
— Ты не видел мой плеер? С наушниками, я где-то оставлял.
Сергей даже не моргнул.
— Выкинул.
— Что? — Олег застыл. — Ты чего сделал?
— Выкинул.
— Ты издеваешься? — Волков расхохотался. — Это мой плеер, Серый! Там старые записи, Ария, «Флойд», «Зеппелин»… Ты хоть понимаешь, что ты сделал?
Разумовский спокойно потушил сигарету.
— Девчонка нашла. Включила. Там вой стоит, как будто чертей режут. Я не собираюсь это слушать у себя под крышей.
Олег на секунду просто смотрел на него, потом снова хохотнул и хлопнул ладонью по столу.
— Ты рехнулся, ей-богу! Из-за девчонки выкинул мой плеер?
— Не из-за девчонки, — холодно ответил Сергей. — Из-за шума.
— Шума, — усмехнулся Волков, опускаясь в кресло. — У тебя дом как обитель — девку в библиотеку, музыку в мусор, сам в пиджаке, как монах в рясе. Только вместо молитв — отчёты.
Сергей покосился на него через дым.
— Тебя же никто не держит.
— Да я и не жалуюсь, — ухмыльнулся Олег. — Просто поражаюсь. Ты, командир, гроза пустыни, а боишься рок-н-ролла. Вот уж правда — от Пинк Флойда Россия погибнет.
Разумовский чуть усмехнулся краем губ.
— От тебя — скорее.
— Слушай, Серёга, — протянул Волков, — говорят, ты ее не трахаешь.
Он даже не поднял головы, только чуть щурился от дыма.
— Кто говорит?
— Да все. Прачки, ребята внизу. — Олег пожал плечами. — Я, если честно, сам спросил. Народ-то глазастый. А у вас — тишина. Н
Серёжа медленно выпустил струйку дыма.
— Господи. Не гарнизон, а базар.
— Да ладно, — не унимался Олег, — просто странно. Девка молодая, не страшная. Ты не святой, я тебя знаю. Что, жалко её?
— Жалко? — усмехнулся он. — Нет. Просто не хочу.
— Не хочешь? — переспросил Олег, приподняв бровь. — Или не можешь?
— Неинтересно, — коротко ответил Серёжа. — Там не с кем. Там пусто.
Конец эпизода
