Амину разбудил ритм: чьи-то сапоги мягко стучали по доскам коридора, потом последовал тихий, приглушённый стук в дверь. Она открыла глаза медленно, как после долгого забвения: голова гудела, в горле стояла горечь усталости.
— Подъём.
Дверь была приоткрыта, в проёме показался солдат: взрослый, коренастый, с седым виском. Он не задержал внимание на ней дольше нужного.
— Одежда в сундуке, — сказал он и вернулся в коридор, оставив её одну.
Она подошла к деревянной крышке, пальцы слегка дрожали. Там было несколько платьев — одно светло-серое, второе чуть темнее, третье почти белое, с едва заметной вышивкой по подолу. Все простые, без рюш и лишнего блеска, аккуратные. Она взяла серое платье, по размеру чуть великоватое, но не мешавшее движению. С волосами было труднее. В сундуке не оказалось аккуратных платков; там лежал только кусок материи, яркий, слишком пестрый для утренней скромности. Она попыталась сначала аккуратно, по привычке: сложила ткань, прижала к лбу, обернула. Ткань не поддавалась. Узел сползал, кисточки путались. Каждый её жест казался неловким, будто руки забыли все, что умели.
В зеркало у комода отражение смотрело на неё с удивлением. Тряпка, завязанная впопыхах, напоминала скорее шутовской тюрбан: узел набок, угол торчал, узор рвался по линии лба. Она поправляла, снова и снова, пытаясь придать приличную форму, но чем сильнее она старалась, тем смешнее и нелепее это выглядело. Один раз даже подумала, что любой прохожий на улице рассмеялся бы.
Пальцы её дрожали, но это была не только усталость, а лёгкое, притуплённое стыдливое ощущение: чужие вещи на чужом теле. Она выпрямилась, посмотрела на себя ещё раз и почувствовала, как платок давит не только на лоб, но и на душу — сейчас она должна быть кем-то другим.
Она вышла в коридор и пошла вслед за солдатом, ступая медленно, стараясь не привлекать лишнего внимания. Тряпка на голове ворчливо скрипела при каждом движении, и ей хотелось, чтобы её не замечали вовсе. Но даже если платок был нелеп, он был её сегодня, её первая одежда в этом доме; смешной и чужой, как всё здесь, но уже часть её утра.
Где-то вдалеке щёлкнула дверь, приглушённо послышался мужской смех, и запах — жареный, тёплый, пряный — ударил ей в грудь.
Чем ближе они подходили к столовой, тем сильнее бил в нос аромат: хлеб, мясо, специи, чай, дым. Всё это сливалось в один странный мир, такой живой и земной, что у неё закружилась голова. Солдат распахнул дверь и отступил в сторону, пропуская её внутрь.
Столовая была просторной, прохладной, с низким потолком и тяжёлыми балками, которые бросали узкие тени на стены. На длинном столе уже стояли блюда: миска с рисом, тарелки с отварным мясом, золотистые лепёшки, маленькие пиалы с фруктами — финики, инжир, кусочки дыни. Пар от свежего чая лениво поднимался вверх, смешиваясь с ароматом жареного лука.
Амина замерла. Она не видела столько еды с тех пор, как бомбёжки опустошили её город. Всё казалось роскошью, даже простой хлеб, даже чай. Солдат что-то сказал коротко, но она не расслышала, только кивнула и подошла ближе, сжимая пальцы так, чтобы руки не дрожали.
— Ешь, — бросил он просто, и ушёл, закрыв за собой дверь.
Она осталась одна.
Сначала она не решалась притронуться, просто стояла, глядя на белые тарелки, на ножи, на блеск масла. Но потом голод, старый, выученный телом инстинкт, потянул её к столу. Она присела и взяла лепёшку — тёплую, мягкую. Кусок риса с мясом — жирный, солёный, острый.
Она ела быстро, торопливо, жадно, будто боялась, что кто-то сейчас войдёт и всё отнимет. Ела, не чувствуя вкуса, только тепло, которое наконец-то наполняло пустоту внутри. Вдруг она поймала себя на мысли, что все звуки, исходящие от нее, кажутся неприличным в этой тишине. Она остановилась, вытерла губы ладонью, потом огляделась, словно кто-то мог смотреть. Комната молчала.
Дверь тихо распахнулась. Она замерла, не успев проглотить очередной кусок лепёшки. Хлеб крошился в пальцах, на губах осталась соль. В столовую вошёл Серёжа, неторопливо, почти лениво, будто просто продолжал своё утро. На нём был серый пиджак, чуть расстёгнутый ворот рубашки, брюки, на ногах домашние туфли. В одной руке чашка кофе, в другой сигарета.
Он остановился на пороге и какое-то время просто смотрел. Взгляд у него был не злой, а холодный, прицельный, как у человека, который всё видит и не торопится выносить приговор.
— Вот как, — наконец произнёс он негромко, чуть прищурившись.
Амина вскочила, хлеб выпал из руки. Хотела что-то сказать, может извиниться, объясниться, но слова застряли в горле. Он прошёл мимо, поставил чашку на стол и встал напротив неё.
— Ты что, среди шакалов росла? Посмотри на себя. На стол. На руки.
Он кивнул на тарелку, где рис был разбросан, как после бури.
— С голоду можно умирать, девочка, но нельзя терять человеческий вид. Лопнешь — и толку? Мне потом солдат посылать, чтобы ковры драили?
Амина стояла, сжав пальцы в кулаки, и не знала, куда смотреть. Он заметил её растерянность и усмехнулся краем губ.
— Садись. Доедай, — сказал он. — Или ты теперь решила изображать святую мученицу?
Она послушно села, но хлеба больше не коснулась. Серёжа прошёлся вдоль стола, лениво оглядывая комнату. Потом его взгляд упал на её голову. На тряпку, ту самую пёструю, аляповатую, не по размеру, неровно завязанную.
— А это что? — голос его стал мягче, почти весёлый. — Новая мода от Аллаха?
Амина вспыхнула.
— Это… — начала она, но слова вышли тихо, неуверенно. — Просто… я нашла это.
Он сел напротив, закинул ногу на ногу, не отводя взгляда.
— Нашла, — повторил он. — И решила надеть. Вот так, не глядя в зеркало?
Он покачал головой.
— Ты хоть понимаешь, как это выглядит? Как клоунада. Я же не держу цирк у себя дома. Сними это, когда будешь одна.
Она сжалась. Поправила узел на затылке, как будто могла сделать платок приличнее. Серёжа отпил кофе, не спуская с неё глаз.
— Без этой тряпки ты выглядишь чуть менее жалко. Но только чуть. Манер, правда, у тебя всё равно ноль. Ты ешь, как волчица. Вилку видела хоть раз? Или в твоём мире ей молятся?
Амина прикусила губу. Её лицо побледнело, но она всё же сказала — едва слышно:
— У тебя… есть обычный платок?
Он моргнул.
— Зачем?
— Женщине полагается… закрывать волосы. Это уважение. К себе. И к дому, где она живёт.
Он замолчал. Потом выдохнул дым и рассмеялся.
— Уважение, — повторил он. — Ладно. Я найду тебе нормальный платок. Такой, чтобы ты не выглядела как вдова клоуна.
Он откинулся в кресле, продолжая смотреть на неё.
— Я не хочу, чтобы ты тут превращалась в привидение. Ни бурки, ни никаба. Чтобы я тебя видел.
Она кивнула, всё так же не поднимая глаз.
— Ты молишься?
— Да. Пять раз в день. Если можно.
Он кивнул, затем молчал какое-то время. Потом тихо произнёс:
— Можно. Я выделю тебе место. Угол найдём. И ковер. Только без фанатизма, слышишь?
Он встал, прошёлся по комнате, взял со стола сигарету, прикурил заново.
— И ещё, — добавил он, — не торопись есть. Здесь никто не отнимает хлеб. Если хочешь жить спокойно — научись вести себя спокойно.
Он задержался в дверях, глядя на неё, и сказал почти устало:
— И, ради всего святого, снимай эту тряпку, когда никого нет. Не позорь ни себя, ни Аллаха.
Дверь за ним закрылась мягко. Амина осталась одна. Она сидела неподвижно, чувствуя, как стыд стягивает кожу на лице. Она подняла руку и нащупала платок. Нелепая, пёстрая тряпка, завязанная неровно, теперь она казалась ей издевательством. Всё в ней кричало о том, что она чужая. Что не принадлежит этому дому, этому мужчине.
Пальцы дрожали. Хотелось сорвать этот смешной лоскут, бросить, спрятаться. Но она не сделала этого — не из упрямства, а из страха. Как будто, сняв его, она останется совсем голой.
Она посмотрела в окно. Солнечный свет падал на пол узкой полосой. В нём пылинки кружились медленно, спокойно, будто ничего не произошло. Но внутри неё всё было иным: стыд, густой, липкий, расползался по телу.
Она опустила голову, прижала ладони к лицу. Хотелось исчезнуть, раствориться в этих холодных стенах, в чужом запахе, в звуке далёких шагов. Хотелось быть меньше, незаметнее, чтобы никто не видел, как она сидит за столом — глупая, неумелая, с измазанными губами и аляповатым платком, который позорит не Аллаха, а её саму.
***
Комната была тихой, слишком просторной и чужой.
На стенах тяжёлые ткани, на полу ковер, в котором ноги тонули, как в песке. Мебель темная, блестящая, гладкая; ни одной царапины, ни пылинки. На комоде зеркало в золочёной раме, рядом с ним фарфоровая статуэтка, лёгкая, хрупкая, как будто готовая рассыпаться от одного дыхания.
Амина сидела на краю кровати и всё ещё не могла привыкнуть. Всё здесь было слишком большим, слишком чистым, слишком правильным. Даже тишина не та, не живая, как в доме, где спят дети, а чужая, натянутая, как струна.
Кто-то из солдат принёс сверток.
— Для тебя. — И ушёл.
Платок.
Шелк, глубокий, тёмно-синий, с узором, похожим на звёзды. Он блестел в лучах света, как вода. Такой не носили женщины, которых она знала. Не для молитвы, не для скромности. Этот платок был слишком… красивым. Слишком гордым.
Она провела пальцами по ткани, и ей стало неловко, как будто она коснулась чего-то запретного.
Не для меня.
Но всё равно взяла. Повязала неуверенно, стараясь закрыть волосы, спрятать шею. Он ложился мягко, блестел и будто высмеивал её — эту попытку выглядеть прилично, как женщине должно.
Она посмотрела в зеркало.
И вздрогнула.
В отражении — не она. Какая-то другая. Девушка в шёлке, с чистыми руками. Слишком… ухоженная, чужая, неуместная.
Эта комната, этот ковер, этот платок, всё было не её, всё принадлежало кому-то другому. Женщине, которая знала, как держать спину. Которая могла сидеть спокойно за завтраком, говорить без страха, смотреть прямо.
Она — не могла.
Амина опустилась обратно на край кровати, сжала пальцы в кулаки, чтобы не сорвать с головы этот блестящий кусок шёлка.
Она вышла в уже знакомый коридор, и сердце у неё невольно замедлилось. Она шла осторожно, прижимая ладонь к груди, и всё вокруг казалось ей сном. Здесь не было запаха гари, не было песка, не было сирийского ветра. Здесь пахло деревом, табаком, дорогим маслом и чем-то ещё приторным, сладким, как во сне о богатстве.
Двери тяжёлые, резные. На стенах бронзовые лампы, тонкие, как ветви. Где-то наверху тикали часы.
Она остановилась. Через приоткрытую дверь мелькнула какая-то комната — просторная, залитая светом, с диванами и высоким потолком, где висела люстра, усыпанная хрусталём. На низком столике стояли бокалы, карты, несколько раскрытых книг. Всё выглядело будто случайно брошенным, но в этой небрежности чувствовался порядок, порядок сильного, который ничего не боится потерять.
Она спустилась по мраморной лестнице. Перед ней открылось пространство: широкий внутренний двор. В центре фонтан, давно пересохший, но всё ещё красивый, с мраморными фигурами, у которых со временем облетели лица. По краям лавки, низкие столики, несколько больших глиняных кувшинов. Каменные плиты под ногами были гладкие, отполированные временем и шагами.
Амина остановилась. Ей показалось, будто она попала не во двор, а в другой мир, слишком ухоженный, слишком мирный. Вчера она шла по руинам, где каждая трещина пахла смертью. А здесь порядок, чистота, солнце, тени пальм, шелест ветра в листве. Даже тишина была богатой.
У стены сидели солдаты. Несколько курили, кто-то дремал, кто-то чистил оружие. Один сидел, положив автомат себе на колени, и тихо напевал, глядя в песок. Двое других играли в кости, спорили о чём-то, смеялись. Это были взрослые, крепкие мужчины, в форме.
Кто-то заметил её.
— Глянь-ка, — сказал один, — Жасмин.
Амина остановилась, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Она не знала, куда смотреть — на них ли, на землю, на свои руки. Хотелось исчезнуть. Но солдаты уже отвернулись, вернувшись к своим делам. Их равнодушие почему-то ранило сильнее, чем насмешка.
Слева хлопнула дверь.
— Девочка! — раздался голос.
Она вздрогнула. Один из солдат подошёл ближе — высокий, выбритый, в выцветшей форме.
— Командир ждёт.
***
Амина вошла нерешительно, словно переступала порог святилища, куда простым людям нельзя.
Гостиная ослепляла роскошью. Свет проникал сквозь высокие окна и ложился на пол мягкими полосами, играя на лакированных поверхностях мебели. Потолок высокий, расписной, с золотыми прожилками; стены в глубоких тонах, с тяжёлыми шторами и зеркалами, отражающими всё сразу: и свет, и пыль, и её собственный страх.
Сергей сидел в глубине комнаты. На низком столике перед ним лежали карты, книги, рация, нож с резной рукояткой. Всё выглядело будто небрежно.
Он поднял взгляд, и его глаза скользнули по ней спокойно, даже без интереса, как по знакомой детали интерьера, которую он ожидал увидеть.
— Подойди, — сказал он тихо.
Она сделала несколько шагов, и тогда увидела её — её.
Картина занимала почти всю стену. Венера Боттичелли. Обнажённая, хрупкая, как дыхание, волосы, будто сотканы из света. Белая кожа, лёгкий наклон головы, и тот странный взгляд — нестыдливый, не вызывающий.
Амина застыла. Её пальцы невольно сжались. В горле пересохло.
— Это… — выдохнула она. — Это нельзя.
Сергей не сразу ответил. Затянулся, выпустил дым, лениво обернулся.
— Почему нельзя?
— Это женщина… без одежды, — сказала она, чувствуя, как голос становится слабее. — Так не делают. Это харам. Изображать людей… показывать тело…
Он усмехнулся, чуть прищурив глаза.
— У вас — не делают. Здесь — делают. Это мой дом, мои стены и моя Венера.
Он поднялся из кресла, подошёл ближе, шаг за шагом, с какой-то ленивой плавностью, как хищник, которому не нужно спешить.
— Ты ведь просила платок, — напомнил он. — Получила. Повязала. Молодец. Но не учи меня, что мне вешать на стены. Это тоже форма веры — в красоту.
Амина с трудом отвела глаза от картины.
— Она… смотрит, — прошептала она. — На всех.
Сергей рассмеялся коротко, без радости.
— Ей всё равно, на кого смотреть. Её глаза старше всех нас.
Он подошёл ближе к Амине, затушил сигарету, бросил её в пепельницу и чуть склонил голову, наблюдая за ней.
— Ты не обязана носить этот платок, — сказал он неожиданно мягко. — Это твой выбор. Не мой.
Амина молчала, пальцы неловко поправили край ткани.
— Это не совсем выбор, — сказала она после паузы. — Это… то, как должно быть.
— Кем должно? — спросил он спокойно. — У тебя здесь нет ни отца, ни имама. Только ты. Если надеваешь ради себя — носи.
— Я прошу позволения делать то, что считаю правильным.
Сергей чуть приподнял бровь, затем кивнул, будто оценивая её слова.
— Ладно, — проговорил он медленно. — Но если задохнёшься от того, как затянула — сниму сам.
Амина почувствовала, как жар поднимается к лицу. Ей хотелось отвернуться, но она стояла неподвижно, будто знала: теперь отвести взгляд — значит проиграть.
Сергей жестом указал на кресло напротив.
— Садись, — сказал он. — Раз уж ты живешь здесь, пора объяснить, зачем ты мне вообще нужна.
Амина замерла на мгновение, она не знала, позволено ли это по-настоящему, или он просто проверяет, послушается ли она. Потом всё же села, стараясь не касаться спинки, не смотреть прямо в глаза. Кресло было мягкое, она чувствовала себя в нём ещё меньше и беспомощнее, чем стоя.
Сергей чуть подался вперёд, положил локоть на подлокотник, зажал сигарету между пальцами. Дым тонко тянулся вверх, рассыпаясь в солнечном луче.
— Ты здесь не просто так, — сказал он, спокойно, почти лениво. — Мне не нужны приживалки, не нужны девки для кухни, у меня есть кому варить кофе и таскать ящики. У меня другие задачи. И, похоже, ты можешь быть полезна.
Он сделал паузу, смотря на неё из-под ресниц.
— Ты знаешь языки. Русский, арабский. Мне нужен кто-то, кто сможет говорить с теми, с кем я не хочу тратить время. Селяне, торговцы, посредники, вся эта каша.
Он наклонился чуть ближе.
— Ты будешь слушать, переводить, иногда просто сидеть рядом. Они чувствуют себя спокойнее, когда рядом женщина.
Амина кивнула, не поднимая взгляда.
— Я поняла, — тихо сказала она.
— Ещё не поняла, — перебил он. — Но поймёшь.
Он стряхнул пепел в стоящую рядом пепельницу и откинулся в кресле.
— Если уж ты живёшь под моей крышей, то ты должна понимать, как всё устроено. Никто не спасает просто так. Всё за что-то. Ты ешь мой хлеб, спишь под моей крышей, носишь то, что я тебе дал. Значит, работаешь на меня.
Он сделал ещё затяжку, выдохнул дым в сторону окна и добавил:
— Начнёшь сегодня. К нам пришёл человек. Говорит, сын пропал. Послушаешь, переведёшь, расскажешь, что он хочет. Поняла?
Амина кивнула.
— Да.
Он усмехнулся.
— Вот и хорошо. Тогда будем считать, что ты получила первое поручение.
Дверь открылась — на пороге появился очередной солдат.
— Тот человек пришёл, — сказал он, глядя на Сергея.
— Вводи, — коротко бросил тот.
Солдат отступил, и в гостиную вошёл пожилой мужчина. Маленький, сухой, сгорбленный, на его лице отпечатались солнце, пыль и горе. На нём была старая, выцветшая галабия, у пояса засаленный ремень. Он держал в руках потрескавшийся бурдюк, будто боялся отпустить последнюю ниточку, связывающую его с привычным миром.
Он остановился у входа и, не поднимая головы, пробормотал несколько слов, его голос был сиплый, надломленный, будто от долгих криков.
Сергей махнул рукой в сторону Амины.
— Переводи.
Амина кивнула, медленно поднялась. Она не знала, куда деть руки, и сложила их перед собой, глядя на старика. Тот говорил быстро, сбивчиво, слова путались, но смысл был ясен даже без перевода. Она чувствовала его горе ещё до того, как открыла рот.
— Он говорит… — тихо начала она, подбирая слова. — У него пропал сын. Мальчику двенадцать. Два дня назад ушёл за водой и не вернулся. Они искали. Соседи искали. Следов нет.
Сергей молча слушал, вытянувшись в кресле, поигрывая зажигалкой.
— И что он хочет? — спросил он, не глядя ни на старика, ни на неё.
Амина перевела. Старик ответил, уже громче, с отчаянным жаром, будто его последние силы ушли в эти слова.
— Говорит, слышал, что у тебя есть люди, — перевела она. — Что ты можешь искать. Что ты справедливый человек.
Сергей усмехнулся.
— Справедливый, — повторил он, как будто пробовал вкус слова. — Скажи ему, что я не занимаюсь такой херней. Пусть идёт к шейху, пусть молится.
Амина повернулась к старику, но слова застряли в горле. Она посмотрела на него, на руки, на трясущиеся пальцы, на глаза, в которых застыла безнадёжная просьба.
И не смогла сказать всё.
— Он говорит… — выдохнула она медленно. — Чтобы ты молился, чтобы Аллах помог.
Старик сжал ладони, благодарно кивнул, не поняв, что она смягчила приговор. Сергей бросил ленивый взгляд на неё. Он молчал, затушил сигарету, встал и подошёл ближе.
— Ты перевела не то, — сказал он спокойно, почти мягко.
Она подняла глаза.
— Я перевела смысл.
Он кивнул, словно соглашаясь, и тихо добавил:
— Но не мои слова.
Он сделал шаг ближе, понизил голос:
— Если ещё раз осмелишься смягчить то, что я говорю… я сломаю тебе пальцы. Один за каждое слово, что решишь заменить. Но за то, что сделала это красиво — спасибо.
Он снова обернулся к солдату:
— Уведи его. Пусть ждёт внизу. Я подумаю, кого послать.
Когда дверь закрылась, Амина стояла неподвижно. В груди щемило. Она не знала, почему ей так больно за этого старика, ведь она видела сотни таких, слышала сотни похожих историй. Но сейчас было иначе.
Когда дверь за селянином закрылась, Серёжа долго сидел неподвижно, барабаня пальцами по столу.
— Ладно, — произнёс он наконец. — Достаточно на сегодня разговоров. Посмотрим, умеешь ли ты делать хоть что-нибудь, кроме как жалеть несчастных стариков.
Он поднялся, открыл ящик и достал оттуда несколько листов плотной бумаги, старую чернильницу и перо с потемневшим металлическим кончиком. Всё выглядело безупречно чистым, тщательно расставленным и казалось, будто эти вещи ждали именно этого момента.
Он пододвинул к ней лист, поставил чернильницу и протянул перо.
— Напиши письмо, — сказал он коротко. — Любое. Простое. Например, что ты благодаришь кого-то за помощь. Или сообщаешь, что кто-то жив. Что угодно. Главное, чтобы я мог это прочесть.
Амина нерешительно взяла перо. Она покрутила его в пальцах, будто не веря, что этим можно писать.
— Макай сюда, — сказал Серёжа, указав на чернильницу. — И не тряси.
Она послушно обмакнула перо, посмотрела на белый лист.
— Ну? — спросил он. — Пиши.
Перо заскребло. Чернила легли пятном. Амина провела линию, ещё одну, но буквы рассыпались, ломались. Казалось, перо живёт своей жизнью. На бумаге возникли беспорядочные следы, какие-то петли, мазки, царапины.
Серёжа наблюдал молча, подбородок опершись на ладонь. С каждой её неловкой линией брови его поднимались всё выше.
— Готово.
Он взял лист, посмотрел. Несколько секунд разглядывал каракули, потом медленно положил обратно.
— Что это?
— Я… пыталась.
Он чуть прищурился.
— Ты пыталась?
Амина сжала губы, не отвечая.
— Ты умеешь писать, да? — спросил он спокойно, но голос его звучал уже жестко.
— Я… в мечети мы учили аяты. Писали палкой. На песке.
Он поднял голову, резко — как будто его ударили.
— На песке?
— Да, — кивнула она. — Ветер всё уносил, но мы помнили.
Серёжа откинулся на спинку стула, выдохнул, глядя в потолок.
— Ветер уносил, — повторил он, с лёгкой, почти усталой насмешкой. — Прекрасно. Великая академия пустыни.
Он наклонился вперёд, взгляд стал острым:
— А теперь, милая, ты не в пустыне.
Он взял перо у неё из пальцев, двинул им по бумаге легко, уверенно, оставив ровные строчки.
— Смотри. Вот так. Без спешки, без страха. Просто веди.
Она попробовала. Перо заскребло, оставило кляксу. Её пальцы дрожали.
— Нет, — сказал он. — Не дави. Ты не режешь хлеб. Просто проводишь линию.
Она попробовала снова, аккуратно, почти с трепетом. На бумаге появилась корявая, но узнаваемая буква. Серёжа хмыкнул, но не похвалил.
— Лучше.
Он взял у неё лист, глянул на размазанные буквы, на крошечные следы чернил на её пальцах.
— Что это за воспитание у вас?
— У нас… не все учились, — сказала она тихо.
— А ты, видимо, училась молчать, — бросил он. — В этом у тебя успехи куда лучше. Будешь учиться. Каждый день.
Он встал, подошёл к окну, открыл его. В комнату потянулся свет и запах дыма с улицы.
— И если через неделю ты не сможешь написать хотя бы одно внятное письмо, — сказал он, не оборачиваясь, — я выкину все эти бумаги к чёртовой матери и найду другую.
Амина молчала. Перо дрожало у неё в пальцах. Чернила стекали каплями на белую бумагу. Серёжа достал из стопки ещё один лист и пододвинул к ней.
— Переводи. На арабский. Всё, слово в слово.
Амина придвинула бумагу, провела пальцем по строчкам.
— «Поставка завершена, остаток распределить между…» — она запнулась. — «Между домами, которые… нуждаются».
— Не “домами”, — перебил он. — «Подразделениями». Это не милостыня, это приказ.
Амина кивнула, смущённо продолжая.
— «Просим подтвердить факт передачи…» — она снова остановилась, нахмурилась. — «…тех, кто… получил».
— Не «тех», — резко сказал Серёжа, уже раздражённо. — «Получение». Передача и получение это процессы, а не люди. Что, у вас нет таких слов?
— Есть, — тихо ответила она, не поднимая глаз. — Просто… я не уверена, что это звучит правильно.
— Правильно — это когда ясно, — процедил он. — Всё остальное — отговорки. Дальше.
Она попыталась продолжить, но сбивалась всё чаще. Каждую фразу приходилось проговаривать дважды, трижды. Она пыталась подобрать эквиваленты, избегала грубых слов, заменяла их мягкими и именно это его бесило.
— «Если возникнут трудности… прошу…» — она снова запнулась. — «…учесть обстоятельства и проявить снисхождение».
— Что?! — резко поднял он голову. — Там ни слова о «снисхождении»! Там: «принять меры и сообщить немедленно»!
Амина замерла.
— Я подумала… так будет…
— «Так будет»? — Серёжа поднялся. — Ты переводчик или поэт? Я сказал слово в слово. Не просьба — распоряжение.
Он обошёл стол, встал рядом, наклонился, глядя на строчки.
— «Проявить снисхождение»… Господи. Ещё немного и ты начнёшь молиться за каждого, о ком здесь упомянуто.
Амина сжала губы, пальцы дрожали.
— Я просто не хотела, чтобы звучало грубо.
— Грубо? — он усмехнулся, но взгляд его оставался холодным. — Грубо — это когда человек умирает, потому что кто-то «смягчил» приказ. А ты именно это и делаешь.
Он постучал пальцем по бумаге.
— Переводчик, который боится слова, — опаснее любого врага. Если я скажу тебе передать приказ, ты тоже «смягчишь»? Чтобы людям не было обидно умирать?
Она опустила голову. Серёжа долго молчал. Только кончик сигареты тлел, отражаясь в стеклянной пепельнице. Потом он медленно повернулся к ней.
— Хорошо, — сказал он тихо. — С переводами ясно. Теперь скажи мне, — он сделал затяжку, — что ты вообще знаешь о мире?
Амина подняла голову.
— О каком… мире?
— О любом, — отрезал он. — О своём. О моём. О том, что за окнами.
Он ткнул сигаретой в сторону окна, где за тюлем лениво колыхался горячий воздух.
— Что ты знаешь?
Она растерялась.
— Я знаю, как шить, — начала она. — Как готовить, стирать, ухаживать за домом. Знаю молитвы. И… немного про травы.
Он не перебивал, но её голос слабел с каждой фразой, будто она сама понимала, насколько это звучит беспомощно.
— И всё? — спросил он наконец.
Амина кивнула. Серёжа медленно выдохнул дым и сел на край стола, опершись ладонью о дерево.
— А водопровод? Строительство? Инженерия?
Амина не поняла ни единого слова.
— Значит, ты не знаешь, кто придумал, как течёт вода по трубам. Не знаешь, кто делает стекло, из которого твои окна. Не знаешь, кто управляет машинами, на которых ездят солдаты. Не знаешь, кто придумал язык, на котором я говорю с тобой.
Он поднял взгляд, и в нём больше не было гнева — только холодное изумление.
— Ты даже не представляешь, как устроен свет. Или где заканчивается земля, на которой ты живёшь.
Амина слушала, как будто каждое слово падало на неё камнем.
— Ты знаешь, кто такой Сократ? — спросил он.
— Нет.
— Конституция?
— Я… слышала. Но не знаю точно.
— Кто был первым царём у вас?
— У нас… — она замялась. — У нас не было царей.
Серёжа усмехнулся, коротко, устало.
— Конечно.
Он поднялся, прошёл к столу и взял один из отчётов, пролистал страницы.
— Ты знаешь, что такое электричество?
Она покачала головой.
— А бензин?
— Это то, что пахнет… — сказала она осторожно. — И горит.
— Великолепно, — он откинулся на спинку кресла. — Полмира живёт на нём, а ты определяешь его по запаху.
Он снова затянулся и сказал, уже почти тихо:
— Ты хоть раз держала карту в руках?
— Нет.
— Тогда как ты понимаешь, где живёшь?
— Я знаю… деревню. Дорогу к реке.
Он смотрел на неё, и тишина между ними тянулась мучительно долго.
— И всё? — спросил он. — Вся твоя вселенная — дорога к реке?
Она не ответила. Он медленно выдохнул дым, откинул сигарету в пепельницу и заговорил, почти шёпотом:
— Ты даже не представляешь, насколько ты мала. Ни вины твоей в этом нет, просто никто не сказал тебе, что за твоей рекой есть города, страны, история. Люди строили этот мир веками. Они умирали, чтобы изобрести бумагу, перо, лампу, двигатель, слова… А ты сидишь и говоришь, что не знаешь, что такое «электричество».
Он встал, подошёл ближе, его голос снова стал твёрдым:
— Если ты не начнёшь учиться, ты никогда не перестанешь быть тенью. И никому не будет дела, что у тебя красивые глаза и ты умеешь читать молитвы.
Амина сидела, опустив голову. Сердце колотилось. Ей хотелось оправдаться, но каждое его слово било точно туда, где она чувствовала пустоту.
— Я… могу учиться, — сказала она едва слышно. — Если ты научишь.
Он посмотрел на неё, прищурился, и на секунду в его взгляде мелькнуло что-то вроде любопытства.
— Начнём завтра.
Амина кивнула, всё ещё не смея поднять глаза. А он добавил, уже почти насмешливо:
— И, ради Бога, перестань говорить «я не знаю». Это не ответ. Это диагноз.
***
Он открыл дверь без звука.
Серёжа вошёл в спальню, чуть пригнувшись, это была привычка: он всегда входил в комнаты, где может ждать неприятность. Но здесь было тихо. Только слабый свет свечи на прикроватной тумбе и лёгкий запах, едва заметный, чужой.
Он выглядел измотанным. Пиджак расстёгнут, рукава закатаны, взгляд тяжёлый. На висках блестел пот, а под ногтями следы чернил. Папка с бумагами в руке он даже не заметил, как продолжает держать её, будто броню.
Он хотел просто лечь, закрыть глаза, забыть день, но когда шагнул к кровати и замер.
Кто-то уже был там.
Она.
Сидела на краю кровати, почти в темноте, руки сложены на коленях, голова чуть опущена. Не двигалась, не произнесла ни слова, будто ждала именно его. Он остановился у порога, не сразу поверив. В его взгляде мелькнуло недоумение, потом раздражение, то, что всегда приходило, когда реальность начинала рушить его порядок.
— Что ты здесь делаешь? — спросил он глухо.
Амина не подняла головы. Секунду она молчала, будто выбирала слова.
— Я… ждала.
Он нахмурился.
— Здесь? — уточнил он. — В моей спальне?
Ответа не последовало. Только лёгкое движение плеч, не то кивок, не то вздох.
Серёжа выпрямился, поставил папку на стол, не сводя с неё взгляда. Его лицо не выражало ничего, ни злости, ни удивления, только ту осторожную настороженность, с которой он обычно слушал плохие новости.
Он сделал пару шагов вперёд.
— Кто тебя впустил? — спросил тихо.
— Никто, — ответила она. — Дверь была не заперта.
Он сжал челюсть.
— А ты решила, что это знак свыше?
Он смотрел на неё, и в каждом её движении, в ровной спине, в опущенных ресницах, в неподвижных руках, чувствовалось что-то такое, чего он не ожидал: не страх, не просьба, не покорность. Что-то иное.
И это его настораживало сильнее всего.
Он хотел что-то сказать, но вдруг понял, что его взгляд упал на её волосы.
Волосы.
Они были распущены. Без платка.
Он моргнул.
Что-то холодное, почти неприятное, медленно поднялось внутри, не злость, не страх, а предчувствие того, что он вот-вот поймёт, что происходит.
— Где твой платок? — спросил он. Голос сорвался низко, почти шёпотом.
Она подняла глаза.
— Здесь, — тихо сказала она. — Я сняла его.
Он ждал продолжения, но она молчала. Только сидела прямо, спокойно, руки сложены на коленях. Тогда он сделал шаг ближе. Ему хотелось рассмеяться, но смех не вышел.
— И зачем ты это сделала?
Ветер за окном дрогнул, шевельнул занавеску, свеча вспыхнула ярче и в этом свете он вдруг увидел всё сразу.
Её лицо. Неподвижное, с выражением какой-то обречённой решимости.
Распущенные волосы. Чуть приоткрытые губы. Её дыхание.
Он понял.
Он медленно выдохнул, потом усмехнулся.
— А… понятно.
Он прошёл к столу, опёрся рукой о край, не глядя на неё.
— Значит, решила… отплатить. Так?
Она не ответила. Только плечи чуть дрогнули.
— Господи, — сказал он тихо, почти устало. — Ты правда решила, что я именно этого хочу? Что я ждал, когда ты снимешь тряпку с головы и просто сядешь здесь… на моей кровати?
Он повернулся. Теперь смотрел прямо — в глаза.
— Ты думаешь, это благодарность? Или… долг?
Она молчала. Свет свечи колебался, и казалось, что она чуть дрожит от внутреннего напряжения. Серёжа провёл рукой по лицу, устало, будто отмахиваясь от мысли, которая была ему неприятна.
— Знаешь, — сказал он глухо, — если бы ты просто украла что-нибудь из кухни — я бы не удивился. Если бы сбежала — тоже. Но это…
Он усмехнулся.
— Это даже не оскорбляет. Это просто… глупо.
Он рассмеялся — коротко, зло, почти хрипло.
— Ты пришла в мою спальню, села на мою кровать, сняла платок, распустила волосы и что, решила, что я… что, брошу всё и залезу на тебя? Что я зверь, которому только этого и надо?!
Он подошёл ближе, шаги его звучали глухо, отрывисто.
— Я что тебе, грязный торговец с базара?! Или один из тех, кто хватает женщин за руки на улице?! Ты вообще в своём уме?!
Она попыталась что-то сказать, но он не дал.
— Молчи! — резко, почти криком. — Не смей открывать рот, пока я не закончу!
Он остановился прямо перед ней, тяжело дыша.
— Я даю тебе крышу, еду, одежду. Я пытаюсь хоть как-то тебя втащить обратно в жизнь, чтобы ты вспомнила, что ты человек, а ты мне что предлагаешь в ответ? Себя?! — он усмехнулся зло, с презрением. — Что, решила, что я настолько примитивен, что можно просто снять тряпку с головы, и всё, герой войны растает?
Он хлопнул ладонью по столу, так что свеча качнулась и воск брызнул на край.
— Ты даже не понимаешь, насколько это мерзко. Не для меня, для тебя! Ты… ты ведь не шлюха, верно? — голос стал низким, хриплым. — Так зачем ты себя ею делаешь?
Он шагнул ближе, до боли стиснув челюсть.
— Думаешь, я польщён? Думаешь, это лестно? Нет. Это противно. Потому что ты решила, что я не человек, а зверь. Что я не способен ни на что, кроме… — он оборвал себя, резко выдохнул, ударил кулаком в стену.
Он повернулся к ней.
— Вали отсюда. — тихо, но в этом шёпоте было больше угрозы, чем в крике.
Она не двинулась. Тогда он шагнул вперёд, резко, и рявкнул:
— Пошла вон!
***
Она вошла в свою комнату. Пол скользил под ногами, в груди тесно. Дверь за ней закрылась глухо, и сразу стало невыносимо тихо. Она стояла посреди комнаты, дрожащая, без платка, с распущенными волосами, как будто с неё сняли кожу. Она поднесла платок к лицу, чтобы спрятаться. Она закрыла рот краем платка, чтобы не вырвался крик. Слова Сережи, брошенные холодно и зло, крутились в голове, как камни. Каждая фраза звучала снова и снова, и чем больше она их вспоминала, тем сильнее они резали изнутри. Она села на пол, притянула колени к груди, уткнулась лбом в ткань, и платок стал для неё не защитой, а клеймом. Он впитал в себя всё унижение, всю грязь, всё то, от чего она хотела отгородиться. Раньше это был знак её веры, скромности, достоинства. Теперь это было напоминание о позоре.
Она завязала его на голову небрежно, неловко, дрожащими руками. Узел вышел кривым, ткань легла тяжело, будто чужая рука легла на затылок. От этого прикосновения ей стало тесно, дыхание сбилось. Она чувствовала, как платок давит на виски, на горло, будто душит. Раньше он закрывал её от чужих глаз, теперь он напоминал, что чужие глаза уже всё видели. И не восхищались, как обещали все в ее жизни, объясняя почему она должна прятать волосы, а оттолкнули. Она больше не пряталась, она наказывала себя.
В комнате стояла тишина, и всё, что когда-то казалось роскошью, теперь выглядело, как издевка. Мягкое покрывало, тяжелые шторы, тонкий запах, всё это было не для неё. Всё здесь будто говорило: «Ты лишняя». Она сидела, не шевелясь, чувствуя, как дрожь медленно проходит по телу, и понимала, что не может даже плакать.
Конец эпизода
