Пыль оседала на плечи и волосы, липла к коже, превращаясь в серый налёт, словно в саван. Воздух был густым от гари и песка, и каждый вдох отдавался во рту вкусом железа. Над городом стояла жара, солнце било прямо в глаза, отражаясь от обломков стекла и раскалённого бетона, и всё вокруг дрожало, будто в мареве. Казалось, будто сама земля дышала горячим дымом.
Олег шёл медленно, не спеша, как человек, у которого больше нет цели, но есть привычка идти. Он двигался по узким проулкам, где когда-то были лавки и дома, теперь превратившиеся в развалины. Плитка под ногами крошилась, с каждым шагом поднималось облако пыли, в воздухе звенела гулкая тишина, изредка прерываемая слабым потрескиванием огня где-то вдали.
Он не был ранен, но чувствовал себя так, словно часть его осталась под обломками вместе с теми, кого он уже не мог вытащить. Лицо было перепачкано, руки в крови, чужой, но теперь это не имело значения. Он видел смерть так часто, что перестал различать её оттенки. Всё смешалось: люди, бетон, металл.
Он шёл наугад, вслушиваясь в тишину. С каждым шагом она становилась гуще, будто сама тянулась к нему, прилипала к сапогам, к душе. Иногда сквозь звон в ушах ему казалось, что он слышит отголоски жизни: стук, крик, движение. Но, подходя ближе, он неизменно находил лишь мёртвые тела, перекошенные лица, застывшие в пепле.
На повороте, где раньше стоял небольшой дом, он остановился. Из-под обвалившейся стены донёсся еле различимый звук. Что-то мягкое, живое. Он присел, прислушался. В груди будто что-то шевельнулось, давно забытое ощущение, сродни надежде, но он отогнал его, не веря. Однако звук повторился.
Олег стал разгребать завалы. Медленно, потом быстрее. Камни скользили, пыль летела в глаза, и он всё копал, пока под ладонью не ощутил тепло. Тело. Маленькое, хрупкое, будто детское. Он снял перчатку и коснулся кожи — тёплая. Живая. Сердце билось под пальцами.
Когда он отодвинул последний кусок бетона, из-под завала показалось лицо. Молодое, испачканное, с прилипшими к вискам темными волосами. Девушка была без сознания, дыхание едва слышно, губы потрескались от жажды. Он осторожно приподнял её голову, стряхнул пыль с лица и увидел, как губы чуть шевельнулись.
— Эй, слышишь меня?
Она не ответила, но веки дрогнули, а губы снова пошевелились. Едва слышно, будто во сне, она произнесла одно слово:
— Амина…
Он повторил про себя это имя, будто пробуя его вкус. Потом поднял её на руки. Тело оказалось удивительно лёгким. Он прижал её к себе, чувствуя, как её дыхание сбивается, и двинулся вперёд, туда, где за горами развалин должен был быть их дом.
Он шёл долго. Сначала медленно, потом быстрее, не чувствуя тяжести на руках. Девушка почти не дышала, её голова безвольно лежала у него на плече, а тонкие пальцы едва касались его формы. Дорога шла через то, что когда-то было жилым кварталом. Теперь там остались лишь стены с выбитыми окнами и обгоревшие вывески. Ветер гонял по асфальту клочья, и от этого город казался живым, хотя в нём давно уже никто не дышал.
Олег не думал о цели. Он давно научился не давать мыслям зацепиться за жалость. Жалость — роскошь, которую здесь нельзя было себе позволить.
Он нашёл укрытие на окраине: полузаваленный дом, где стены ещё держались, а в углу стоял железный бак с остатками воды. Туда он вошёл, опустил девушку на пол, прислонив к стене. Несколько минут просто стоял, прислушиваясь к тишине, потом достал из рюкзака флягу, смочил угол ткани и осторожно протёр ей лицо.
Пыль сошла, открыв под собой бледную кожу, почти прозрачную. Под глазами были синяки, на лбу тонкий порез. Она выглядела как ребёнок, потерявший всё, даже страх.
— Жива?
Её веки дрогнули, но она не ответила. Только дыхание стало ровнее. Он вытер ей лоб, дал несколько капель воды, потом просто сел рядом, облокотившись на стену.
Снаружи уже стемнело. Сквозь дыры в крыше пробивался лунный свет, мягкий, тусклый, и в этом свете её лицо выглядело почти мирным. Олег смотрел на неё и думал, сколько таких, как она, он уже видел — тех, кто остался между жизнью и смертью, между чужими войнами. Одни умирали быстро, другие медленно, но все одинаково молча.
Он вздохнул, потер лоб.
Он не спасатель, не святой, не тот, кто вытаскивает людей ради доброты. Просто иногда случай сам бросает тебе на руки того, кого ты не можешь оставить. И тогда всё становится ещё сложнее.
Он долго сидел, слушая её дыхание. В груди росло что-то странное, не жалость, нет, скорее усталость от самого факта, что кто-то рядом всё ещё жив.
Он поднялся, налил себе воды, посмотрел на её бледное лицо. Потом хрипло произнёс, будто сам себе:
— Отдам ему.
Серёжа разберётся. Он всегда разбирался. Сильный, расчётливый, у него был тот взгляд, от которого дрожали даже те, кто привык к крови. У Серёжи всегда был порядок, даже в хаосе войны.
Олег понимал, что с этой девушкой по-другому не получится. Она не выживет одна. А у Серёжи всё под контролем. Её жизнь там, возможно, будет трудной, но хотя бы продолжится. Здесь она просто умрёт.
Он снова взглянул на неё. Та сидела, закрыв глаза, тихо всхлипывая, словно тело помнило боль, даже если разум отключился. Волосы, пыльные и спутанные, падали на лицо, и в лунном свете они казались серебристыми.
Олег затушил окурок о стену, поднялся и поправил ремень автомата.
— Повезло тебе, девочка, — пробормотал он.
Он поднял её на руки. Она была лёгкой, почти невесомой. Из-за дверного проёма в комнату врывался ночной ветер, пахнущий пеплом и далёкими пожарами. Где-то ухнула сирена.
Он шагнул наружу.
***
Дорога к особняку шла через выжженные улицы, где камень пах порохом, а воздух гарью и пылью. И, будто из другого мира, за низкой стеной показался дом.
Когда-то он принадлежал богатой семье, это чувствовалось даже теперь. Каменные стены были светло-жёлтые, выцветшие от солнца, но всё ещё ровные; балкон, обвитый изящными перилами из камня. Перед домом располагалось небольшое крыльцо с массивными колоннами, откуда когда-то, наверное, спускались женщины в лёгких платьях. Теперь колонны были испачканы копотью, и между трещинами в плитах пробивалась трава.
Перед крыльцом был двор — аккуратный, как и всё, что окружало Серёжу. Даже здесь, в центре войны, он ценил порядок. Каменные дорожки были вычищены, по обе стороны росли кусты лаванды, иссохшие, но всё ещё источавшие слабый аромат. В глубине сада стояли два гранатовых дерева, одно из которых почти погибло, другое ещё держало на себе несколько тёмных плодов.
Среди всего этого чувствовалось нечто иное, едва уловимый намёк на прежнюю роскошь, на жизнь, которая не сдаётся, даже когда вокруг хаос.
Олег остановился у ворот. Железные створки были массивные, местами погнутые, но всё ещё закрывались ровно. Он толкнул их, и они с протяжным скрипом распахнулись.
Девушка на его руках шевельнулась, тихо вздохнула, но не открыла глаз.
Во дворе царил полумрак. Тени от деревьев ложились на дорожки, и свет из окон создавал на камнях неровные блики. Несколько шагов от ворот — и он уже чувствовал, что оказался в другом мире. Здесь всё было не так, как снаружи. Здесь было владение. Территория, где каждый камень знал своё место, где даже воздух подчинялся порядку, установленному одним человеком.
Серёжа всегда выбирал для себя лучшее. Даже на войне он умудрялся жить так, будто вокруг всё ещё существует роскошь.
Олег прошёл по дорожке, чувствуя, как под сапогами хрустит мелкий песок. Слева журчал тонкий ручей, искусственный, проложенный по узкому руслу из камня. В глубине, под деревьями, стоял стол и несколько стульев, на которых виднелись подушки, словно след роскоши, уцелевшей среди хаоса. Там, в полутьме, в лёгком облаке дыма, сидел Серёжа.
Он откинулся в шезлонге, лениво покачивая ногой, слушал старую французскую песню, что потрескивала из старого проигрывателя. Перед ним стоял кальян, дым от которого поднимался в воздух мягкими кольцами. На маленьком столике поблёскивала чашка кофе и пепельница.
Серёжа выглядел так, словно этот мир, полный разрушений, его вовсе не касался. Лёгкая рубашка в леопардовый узор, расстёгнутая до груди; на пальцах — кольца.
Он заметил Олега не сразу — скорее, почувствовал. Потом медленно повернул голову, прищурился.
— Волче, ты пришел в недобрый час.
— Ты жив, — спокойно ответил Олег. — Уже неплохо.
— Жив, — лениво кивнул Серёжа, делая глубокую затяжку. — Пока кофе не закончился.
Он откинулся на спинку шезлонга, глядя на фигуру, приближающуюся по дорожке.
— А это что у тебя? — он кивнул подбородком на девушку в его руках. — Сувенир?
— Нашёл под завалами, — коротко ответил Олег. — Едва дышала.
Серёжа приподнялся, потянулся, подошёл ближе. Луна освещала его волосы, блестевшие, как шёлк, и на мгновение в его лице мелькнуло что-то кошачье — любопытное, лениво-хищное. Он провёл взглядом по девушке, по грязной коже, по тонким плечам, по следам сажи.
— И что ты с ней делать собрался? — спросил он, прищурившись. — Мы ж не приют Красного Полумесяца.
— Сам не знаю, — ответил Олег. — Но оставлять там было нельзя.
— Волче, Волче… — Серёжа усмехнулся, покачал головой. — У тебя, похоже, гуманизм. В лёгкой форме.
Он снова вдохнул дым и выдохнул кольцо в сторону луны.
— Думаешь, выживет?
— Не уверен, — сказал Олег просто.
— Тогда зачем?
— Просто не смог пройти мимо, — пожал плечами тот.
Серёжа покачал головой, будто слушал глупого ребёнка.
— В прошлый раз это был пленный офицер, теперь полумёртвая девчонка. — Он взглянул на неё ещё раз. — Она хоть дышит?
— Пока да.
— Ну и прекрасно. Утром похороним, меньше хлопот.
Он отвернулся, собираясь вернуться к шезлонгу, когда вдруг услышал тихий, хриплый звук. Амина шевельнулась у Олега на руках и выдохнула что-то едва различимое. Арабские слова, сорвавшееся с пересохших губ, прозвучали как вопрос:
— Кто… ты?..
Серёжа остановился.
— Что?
— Спросила, кто ты.
— Хм. Значит, ещё жива. Впрочем, ненадолго.
Он отвернулся, но не успел сделать и шага, как за спиной услышал:
— Ты… не убьёшь меня?..
Фраза прозвучала по-русски — отчётливо.
Серёжа застыл.
Он обернулся медленно, как будто не поверил своим ушам. В его взгляде промелькнула искра, не сочувствие, нет, а чистый, холодный интерес. Он подошёл ближе, склонился к девушке, смотрел несколько секунд, потом чуть усмехнулся:
— А вот это уже занятно.
Олег молчал.
— Ты слышал? Она говорит по-русски. — Он прищурился, словно прикидывал цену вещи. — Где ты её подобрал? В каком аду такие растут?
— Под завалами, сказал же. В жилом квартале.
Серёжа провёл рукой по подбородку, снова посмотрел на Амину.
— Значит, говорит по-русски… Это многое меняет.
Он выпрямился, кивнул на дом.
— Отдай её ребятам. Пусть приведут в порядок. Накормить, напоить, отмыть. Я посмотрю, что с ней делать дальше.
Олег нахмурился.
— Ты ведь сказал — утром похоронишь.
Серёжа усмехнулся, затягиваясь снова.
— Утро — понятие растяжимое.
Он вернулся к шезлонгу, сел, откинул голову на спинку, сделал глоток кофе, потом посмотрел на Олега, лукаво улыбнулся:
— А теперь, брат, давай по делу. Пора взглянуть на карты. Может, наконец поможешь мне выиграть эту войну?
Из тени, где дорога к воротам переходила в сад, вышли двое его солдат.
— Отведите её в дом, — сказал Серёжа негромко, не вставая с шезлонга. — Помойте, накормите. Пусть придёт в себя. И потом в мою спальню.
Один подошёл ближе, осторожно принял Амину из рук Олега. Она чуть вздрогнула, будто инстинктивно, от прикосновения чужих рук, но сил сопротивляться у неё уже не было. Девушка подняла глаза на Олега.
Зачем?
***
Амина сидела на краю кровати, не смея шевельнуться. Её помыли, дали чистую одежду, но запах гари, крови и пыли всё ещё будто впитался в кожу. Каждый вдох отдавался в груди тяжестью, и даже вода, которую ей дали, казалась горькой. Она не знала, что думать. Теперь оставалось только ждать.
Комната была большой, слишком большой для одного человека. Потолок высокий, стены тёплого песочного цвета, местами потемневшие от времени. На полу старый персидский ковёр, выцветший, все еще роскошный. В углу стоял массивный стол, заваленный картами, документами, книгами и недопитым вином. На широком подоконнике пепельница.
Это место не походило на спальню, а скорее, на убежище человека, привыкшего и спать, и работать, и принимать решения в одном и том же кресле. Здесь чувствовался порядок, но не покой. Всё вокруг будто говорило, что хозяин этого дома не отдыхает никогда.
Кровать, на которой она сидела, была застелена серым льняным покрывалом. Подушки ровные, тяжелые. Рядом низкий столик с книгой на арабском и старой серебряной зажигалкой со вмятиной. Вдоль стен деревянные шкафы, потемневшие от времени.
Амина подняла глаза — в отражении большого зеркала у стены виднелась она сама: бледная, тонкая, чужая. В этом зеркале она казалась не собой, а кем-то, кто остался от прежней жизни.
Она сидела, слушая собственное дыхание и редкие звуки издалека. Время тянулось, словно вязкая смола.
А затем шаги.
Она вздрогнула, повернулась к двери. Сережа прикрыл за собой дверь, остановился у порога и некоторое время просто смотрел.
— Ну что ж, — произнёс он тихо, — давай посмотрим.
Амина не поднимала глаз. Её плечи дрожали, но она старалась не дышать громко. Серёжа чуть наклонил голову, словно делая про себя вывод, и угол его рта едва заметно дрогнул — не улыбка, а знак того, что он понял, что хотел.
— Раздевайся.
Внутри у неё всё сжалось в ледяной ком, но ноги, будто чужие, повиновались. Она поднялась, и её пальцы, холодные и непослушные, принялись расстёгивать пуговицы платья. Ткань, грубая и новая, с шелестом соскользнула на пол, оставляя её кожу беззащитной перед его оценивающим взглядом. Она замерла, абсолютно обнажённая, подобная мраморной статуе, изваянной рукой мастера, чтобы олицетворять не красоту, а полную беспомощность. Это была не покорность, не принятие своей судьбы, а глубокая, животная ясность: сопротивление бесполезно. Оно не спасёт. Оно лишь продлит агонию. Он здесь, и всё, что ей оставалось, — это быть готовой. К чему — она боялась даже подумать.
Он стоял напротив, не спеша, словно рассматривая не девушку, а вещь, найденную где-то среди обломков. Свет настенной лампы вычерчивал на полу золотистые полосы, в которых она казалась почти призраком.
— Сколько тебе лет, Амина?
Она чуть дрогнула, но всё же выдохнула:
— Восемнадцать.
Серёжа кивнул, будто отметил что-то у себя в памяти.
— С мужчинами была?
Она не знала, как ответить правильно. Воздух словно застыл.
— Нет, — прошептала наконец, и сама испугалась, как громко прозвучал её шёпот.
Он слегка качнул головой, задумчиво. Никакого удивления, никакой реакции, лишь сухая фиксация факта. Потом, будто между прочим, почти равнодушно, бросил:
— Кровь идёт?
Она не сразу поняла, о чём речь.
— Что?..
— Месячные, — уточнил он, не меняя интонации. Голос оставался всё тем же спокойным, даже скучающим. — Идут?
Амина опустила глаза, чувствуя, как щёки вспыхнули. Ответить было мучительно. Но он ждал.
— Да, — сказала она едва слышно.
Он молча смотрел на неё ещё несколько секунд. Его глаза были отстранёнными, холодными, как у человека, который решает, что с ней делать дальше
Затем он зашёл за её спину, и его взгляд, тяжёлый и осязаемый, как прикосновение, медленно скользнул по изгибам её спины, талии, бёдер. Остановившись, он коснулся кончиками пальцев её позвоночника. Легко, почти невесомо, но он тут же почувствовал, как её тело вздрогнуло и напряглось, как струна. Амина впилась зубами в губу, до боли, пытаясь обрести хоть какую-то точку опоры в этом хаосе унижения.
Тихий, низкий смешок прозвучал у неё над ухом. Его пальцы, холодные и уверенные, плавно скользнули по её пояснице, задержались на бедре.
Он снова оказался перед ней, приблизившись так близко, что она почуяла тепло его дыхания на своей коже. Она не смела пошевелиться, превратившись в один сплошной страх. Его взгляд скользнул вниз, к её груди, и затем, без единого слова, он наклонился. Его губы коснулись её кожи ниже ключицы. Это не было поцелуем. Это была печать. Клеймо собственности. Не проявление страсти, а холодная, расчётливая демонстрация абсолютного права — права трогать, исследовать, владеть.
— Твоё тело… прелестно.
Амина не заметила, как внутри неё всё словно провалилось. Она не могла дышать потому что страх уже отнял у неё эту способность. Мир сузился до стены за его спиной, до теней от лампы, что двигались по шторам, будто живые.
Серёжа стоял неподвижно. В его взгляде не было ни ярости, ни страсти, только холодный интерес человека, который привык всё рассматривать с точки зрения пользы. Его молчание длилось дольше, чем она могла вынести.
— С тобой ещё много работы.
Он повернулся, словно разговор был окончен.
— Соберись, — произнёс он, уже у двери. — Твоя комната в конце коридора. Ложись спать. Завтра начнём.
Амина села на край кровати, опустив руки. Всё внутри неё казалось каменным. Она чувствовала, как холод постепенно пробирается под кожу, вытесняя всё остальное — страх, стыд, даже боль. Только пустота. Только осознание, что всё, что у неё было, теперь принадлежит кому-то другому — не потому что он взял, а потому что она уже не могла защитить.
Конец эпизода
