Серёжа медленно провёл пальцем по затвору пистолета. Он знал этот звук, это ощущение. Холостой легче, тише, другой баланс. Кто угодно мог не заметить разницы. Кто угодно… кроме того, кто действительно знает оружие. Если Джесси не просто ревновала, не истерила от собственных фантазий… если хоть капля правды в её ядовитых словах есть, тогда Амина, «бедная девочка из пустыни», должна была отличить холостой от боевого на глаз.
Но она не отличила. Или… сделала вид, что не отличила?
Серёжа нахмурился, подался вперёд. Он не любил неопределённость. Она жрала нервы куда хуже любых террористов.
Если она засланная, она могла сыграть слабость, дрожь, растерянность. Она могла отвести взгляд специально, чтобы он подумал, что она зелёная и безобидная. Крысы умнее, чем кажется, если их послали с правильной стороны.
Он смотрел в пустоту перед собой, но видел совсем другое: то, как она иногда делала шаг назад, как будто боялась; то, как в саду тихо теребила край платка; то, как смотрела на людей в доме, будто впервые увидела мир без войны.
Это тоже могло быть игрой.
— Если ты правда засланная… — он чуть усмехнулся. — Ты играешь чертовски убедительно.
Уж слишком правильно всё сложилось.
Он не верил в такие совпадения, уж не после всего, что виде: после люди, которые улыбались, а потом взрывали колонны, заплаканные женщины, которые держали под платком детонатор.
Амина… оказалась под ногами Волкова ровно тогда, когда нужно. Раненая. Перепуганная. Олег, вот уж от кого серенады о милосердии не дождёшься, не просто не добил, а принёс на руках. В дом. К нему. Словно кто-то сверху расписал маршрут: шаг первый — найти девку. Шаг второй — доставить командиру.
И он, как идиот, сыграл по партитуре. Взял в дом, поверил, нашел ей применение.
Она почти идеальная посылка: тихая, послушная, будто сама сшита из беспомощности. Вызывает жалость так натурально, что даже не понимаешь, как попался. А когда приходит в себя, оказывается полезной: переводит, слушает, не спорит. Как будто специально училась быть незаметной, пока получает доступ туда, куда чужих не пускают.
Даже её болезнь сыграла в плюс. Лежала, бредила, даже подозревать было неудобно. Все вокруг бегали, спасали, а она в центре внимания. И когда поднялась, Сережа уже привык, впустил слишком близко.
Ебаное сострадание.
Серёжа провёл рукой по лицу, будто хотел стереть раздражение. В его голове крутилась еще одна мерзкая, тяжёлая мысль, от которой он сам чувствовал отвращение, но остановить её не мог.
Боевики.
Он знал, как они обращаются с девушками по собственным операциям, по тому, что вытаскивали после зачисток. И чем больше он думал об Амине, тем настойчивее мозг возвращался к одному и тому же - что с ней могли сделать до того, как она оказалась на его территории.
Она сказала, что девственница. Но он же не проверял. Он поверил, потому что просто… поверил. Потому что хотел так думать. Потому что сам себе внушил, что она чистая, как лист, но чем дольше он это прокручивал, тем меньше верил словам и тем лучше представлял противоположное. Ее могли таскать из рук в руки, ломать, внушая, что так и должно быть. Она могла выучить эту свою тишину не от скромности, а от того, что другого выхода у неё не было.
И вот от этой мысли в нём что-то поднималось, совсем не жалость, а черная, сверлящая ярость. Одновременно с ней появлялось холодное сомнение.
Если у неё за спиной была такая жизнь, она могла отлично сыграть робкую, да и любую роль, какую ей велели и, при этом, быть на деле присланной, обученной, терпеливой.
И тогда всё это молчание, это вообще не стыд, а самая настоящая маска.
Ну что, гений, может, сейчас её в кресло посадишь? Растопчешь все эти сопли про учебу, прикажешь раздвинуть ноги и проверишь, как на скотобазе? Так будет честнее, да?
Он фыркнул, выругался низко, потому что стало тошно от самого себя. Он ясно понимал, что это все не от жестокости, внутренней или внешней. Это от страха.
Он вспомнил её русский. Она постоянно путала окончания, глотала согласные, акцент у неё был такой режущий, что хотелось закрыть уши. Но она понимала, схватывала смысл, переводила, потому что явно не учила язык по учебникам, а впитывала его из живой речи.
Где ты его слушала, девочка? Кто говорил тебе на русском так долго и так часто, что ты научилась понимать, даже когда сама не умеешь сказать правильно?
Он перебирал варианты и каждый из них выглядел хуже предыдущего.
Если она слышала русский не от местных учителей, не из редких радиопередач, не от случайных встречных… значит, рядом с ней долгое время находились те, кто этот язык знал. Достаточно часто, чтобы её ухо привыкло различать интонации, структуру фраз, даже если она сама их ломает, как ветки.
Русские солдаты? Наёмники? Инструкторы? Разведгруппа?
Если она росла рядом с военными, то это объясняло многое. Именно поэтому она умела молчать, когда страшно, не истерить, мгновенно подчиняеться приказу. Так ведут себя дети, которые выросли среди оружия и дисциплины, а не в домах с коврами и сладким чаем.
И все эти мысли ему не понравились.
***
Серёжа сидел в кабинете слишком долго, раскладывал бумаги по стопкам, идеально ровнял края, сдвигал карты так, чтобы линии совпали, поправлял карандаши так, словно от этого зависела операция.
На самом деле ему просто нужно было перестать думать. Но мысли не прекращались, наоборот, они давили, зудели, царапали изнутри. Чем дальше он перебирал варианты, тем сильнее его раздражало само существование вопроса: кто она? И почему его вынуждают разбираться в этом как идиота, который не понимает очевидного.
И именно в этот момент он аккуратно, с холодной вдумчивостью, положил на стол свой нож. Идеально, под нужным углом, на расстоянии вытянутой руки от своего горла.
Предложение. Проверка. Искушение, от которого нормальная, невиновная девчонка шарахнется, как от змеиной пасти. А вот та, что в душе носит другое, разглядит расстояние, оценит угол, силу толчка. Поймёт, что клинок лёгкий, удобный, тонкий и именно таким можно войти в горло как в масло.
Он задумался на мгновение: не слишком ли явная провокация? Но затем качнул головой.
И позвал:
— Амина. Зайди.
Она вошла тихо, почти неслышно, а Сережа даже не повернул головы, только коротко кивнул на своё правое плечо, ведь она правша.
— Подойди.
Она приблизилась, остановилась сбоку, осторожно, на почтительном расстоянии, которое выдерживают перед теми, кто сильнее. Серёжа вытянул руку и указал на карту, развернутую на столе.
— Смотри сюда, — его голос был спокойным до странности. — Здесь… — он провёл кончиком пальца по одной из линий, — …и вот здесь. Что они могли иметь в виду, когда в шифровке использовали «северный обход»?
Она наклонилась ближе, чтобы рассмотреть карту. Пряди чуть упали вперёд, плечи вжались. Она сосредоточенно прищурилась, ищя знакомые ориентиры, пытаясь понять.
— Вот… вот здесь, — её голос дрогнул, но она взяла себя в руки. — Если они говорят «северный обход», может быть, имели в виду старую дорогу вдоль русла. Она… она идёт вот так. — Она провела линию, чуть выгнутую. — Она заросшая, но там можно пройти незаметно. Там… — она сглотнула, вспоминая, — там бывают пастухи. Они знают тропы.
— Дальше.
Амина глубже вдохнула, словно нырнула, и продолжила:
— Ещё есть… вот тут. — Она указала на узкий отрезок, почти незаметный. — Это старый путь к водокачке. Но его могут использовать только те, кто здесь жил. Его не видно издалека, и там… — она немного задумалась, — там есть место, где можно переждать. Пещерка. Её не видно с дороги.
Её голос постепенно становился ровнее. Она рассказывала, вспоминала, прокладывала маршруты, словно снова шагала по этому пеклу. Пальцы двигались увереннее, дыхание выравнивалось.
— Если они идут быстро, они выберут вот этот обход, — она постучала по карте лёгким касанием, — но если хотят уйти так, чтобы их никто не заметил… тогда вот этот. Он самый безопасный. Трудный… но безопасный.
Пальцы её скользили по карте, меняя направление, отмечая бугорки рельефа и вдруг, почти незаметно, движение изменилось, чуть сдвинулась траектория. Ладонь дернулась в сторону, словно она хотела обвести ещё одну линию, указать новый путь… и коснулась рукояти ножа.
Время щёлкнуло, растянулось, как резина. Мир стал тихим, ровным, звуки исчезли. Серёжа мгновенно напрягся, спина, плечи, горло, каждая мышца. Он видел, по какой траектории пойдёт её рука, видел, как она развернёт кисть, какой амплитудой, под каким углом ударит его в горло.
Но он успеет.
Он уже просчитал: перехватить запястье, развернуть, увести вниз, прижать к столу. Или опрокинуть её назад на пол, в зависимости от того, пойдёт ли она снизу или сверху.
Серёжа не моргнул. Всё его тело уже вошло в готовность, как пружина, натянутая до предела.
Амина без тени напряжения или намерения просто взяла нож. Пальцы сомкнулись на рукояти совершенно расслабленно, словно она и правда не видела в нем оружия, не чувствовала холодный металл, не ощущала, что Серёжа следит за каждым миллиметром её движения.
И, так же непринуждённо, она отодвинула нож в сторону, чуть подальше от карты, ровно туда, где он никому не мешал бы. А потом она положила ладонь на освободившееся место, оперлась, наклонилась ниже, продолжая водить пальцем по карте, объясняла маршрут, рельеф, удобные подступы.
Серёжа смотрел на её руку, что только что держала нож, что теперь просто лежала на столе.
И лишь тогда он понял, что до сих пор не дышал.
Он задержал взгляд на её пальцах ещё долю секунды и заставил себя отвести глаза, но внутри всё ещё стояла та же немая вспышка: рука, движение, нож. Реальность распалась на замедленные кадры, и он машинально прокрутил их обратно, как плёнку.
Никакой угрозы.
Вообще.
Он это понял со странным, почти раздражённым облегчением, будто организм заранее приготовился к удару, а удар так и не последовал. Пустота заполнила место, где секунду назад бил адреналин, и стало стыдно даже самому себе, что он всерьёз ожидал чего-то от девчонки, которая сейчас, наклонившись, чертила пальцем по карте сухие русла ручьёв и говорила негромко, сосредоточенно, потому что всё это просто работа, просто земля, просто линии.
Амина, не замечая его напряжения, продолжала вглядываться в карту, пока не поняла, что он не отвечает. Она подняла голову.
— Сережа? — позвала она осторожно, едва слышно. — Вот здесь… это то, о чём ты спрашивал?
Он моргнул, будто вырвавшись из вязкого тумана собственных мыслей, и выпрямился.
— Повтори, — сказал ровно, скрывая, что последние секунды даже не слышал её голос. — Этот обход… как ты сказала?
***
Амина шла по дому без цели, просто двигалась, чтобы не думать и не ловить себя снова на попытках подстроиться под тени вокруг. Но чем дальше она проходила по знакомым коридорам, тем сильнее ощущала странную, непривычную пустоту.
Теперь тишина была другая, совсем не напряжённая, где каждое движение отзывается страхом, что тебя увидят не в ту секунду, не в том угле. Дом будто расправил плечи. Тишина без Джесси оказалась не пустой, а безопасной.
Амина вдруг поймала себя на том, что впервые за много дней дышит свободно; не короткими вздохами испуганного зверька, а ровно, глубоко. Ей нечего было бояться. Никто не гонял её взглядом, не мерил её одежду и тело оценивающим прищуром.
Она и не понимала, как сильно Джесси стягивала пространство вокруг себя, как будто одна женщина могла превращать целый дом в клетку. И только сейчас, когда она исчезла, Амина почувствовала, что клетка раскрылась.
Гостиная была тёплой и тихой, как будто сама выдохнула после нескольких дней напряжения. В комнате было пусто. Только тканевые диваны, старый деревянный стол, книги… много книг. Она остановилась перед стеллажом, словно перед дверью в другой мир. Книги были разные: толстые, тонкие, с потрёпанными корешками, с золотыми буквами, с подтеками на обложках. Амина подняла взгляд вверх. Самый верхний ряд был почти под потолком, и там, на краю, стояла книга толще остальных, роскошная, тёмно-вишнёвая, с металлическим блеском букв. Она потянулась, встала на носки, пальцы едва-едва касались корешка. Ещё чуть-чуть…
Но не дотянулась.
— Давайте я достану.
Амина вздрогнула от неожиданности, обернулась. Перед ней стоял молодой солдат, один из тех, что обычно мелькали в коридорах как тени. Она знала его только в лицо, но не по имени. Он смотрел на неё без напряжения… как на человека.
Он даже руки не вскинул, только слегка указал подбородком вверх, спрашивая взглядом, можно ли.
Амина нерешительно кивнула.
Солдат подошёл ближе, оставив пространство, чтобы она не отступала. Поднял руку, легко снял книгу с верхней полки и, что удивило её до дрожи, подал её обеими руками, ладонями вверх, как подают драгоценность.
— Вот, — сказал он тихо. — Держите.
Амина моргнула, растерянно принимая книгу. Ей вдруг показалось, что она делает что-то неправильное, что сейчас последует шутка, укол, колкое слово… как всегда бывало. Но ничего. Солдат только кивнул.
Она шепнула:
— Спасибо.
Он улыбнулся едва заметно.
— Не за что.
И ушёл, не попытавшись заговорить или проявить неприятный интерес.
***
Серёжа сидел, откинувшись в кресле, рубашка была расстёгнута почти до груди. Он ненавидел жару, она делала его резче и нетерпеливее. Пот чуть блестел на висках, но он и не замечал, только иногда проводил ладонью по шее, как зверь, которому тесно в собственной шкуре.
Амина сидела рядом, на низком стуле, держала книгу так аккуратно, будто это был какой-то священный предмет. Свет падал ей на лицо, высвечивая мягкие черты, а тень от ресниц ложилась на щёки.
Она читала вслух.
— «…и тёмный лес стоял перед путником, будто ждал его, словно дэржал… диэржал…» — она запнулась, пытаясь вспомнить звук.
— «Дер-жал», — тихо, но отчётливо поправил Серёжа, не поднимая головы.
Она повторила. Он кивнул.
Он слушал, полуприкрыв глаза. Иногда вставлял короткое замечание, одно слово или звук, совершенно не меняя позы. Жара давила обоих, но рядом с ним она, впервые за долгое время, не чувствовала страха. А рядом с ней, он, впервые за день, густо погружённый в беспорядок собственных мыслей и напряжения, не чувствовал злости.
Серёжа снова провёл ладонью по шее и расстегнул ещё пару пуговиц. Рубашка распахнулась шире, и Амина, подняв взгляд от книги, вдруг увидела.
Шрам.
Крест-накрест, от ключицы вниз, пересекающий грудь диагональю, а потом вторая полоса, будто кто-то пытался вскрыть его грудину. Неровные края старого рубца отливали чуть краснее кожи. Она не осмелилась бы смотреть, но взгляд сам прилип.
— Это… откуда?
Он открыл глаза. Похоже, вопрос не удивил его, но чуть напряг. Несколько секунд он молчал, словно выбирал говорить вообще или отмахнуться. Потом всё же ответил:
— Засада. Несколько лет назад.
Он перевёл взгляд в сторону, на стену, будто там стояла та самая ночь.
— Нас накрыло в ущелье. Связи не было, выходов — тоже. Восемь человек было. — Он ненадолго замолчал, словно мысленно пересчитывая тех, кого уже никогда не увидит. — Все легли. А я… — он указал кивком на шрам. — Вот это получил. И вылез.
— Прости.
Он чуть дёрнул головой.
— Не надо.
Он, казалось, хотел уже закрыть тему: снова вернуть её к книге, но вместо этого замолчал, задержал взгляд где-то мимо неё.
И вдруг начал говорить дальше.
— У меня на руках были трупы, — сказал он ровно, как будто это был разговор о погоде. — Мы тогда попытались вытащить раненых… двоих. Я тащил их по камням. Пытался оторваться от огня. Но…
Он слегка шевельнул пальцами, будто почувствовал под ними ту старую сухую кровь.
— Один умер ещё до того, как мы добрались до укрытия. — Он говорил без эмоций, но голос его стал ниже, глуже. — Второй… держался. Говорил, что всё нормально. Знал, что врёт. И всё равно пытался шутить. Типа… «командир, хоть не бросишь». Я сказал, что не брошу.
Он выдохнул.
— Час тянул. Потом… всё.
Серёжа посмотрел в сторону и продолжил:
— Я остался один. Весь в крови. В их крови. — Он медленно провёл пальцами по рубцу под ключицей. — И сначала не понял, что жив вообще. Просто шёл. На автомате. В голове были только их лица.
Он моргнул, словно возвращаясь из долгой дороги, и посмотрел на неё.
— Дальше читать будешь?
Она не сразу нашла голос, лишь долго смотрела на него, на его спокойное лицо, которое никак не вязалось с тем, что он только что рассказал. И вдруг тихо, почти неслышно, сказала:
— Ты очень смелый.
Он даже не улыбнулся. Только моргнул, удивившись её выводу, и слегка повернул голову, разглядывая её внимательнее.
— Смелый? — повторил он, как будто пробуя слово на вкус. — Да ни черта. Я тогда боялся так, что зубы стучали. Просто… — он чуть пожал плечом, глядя куда-то вниз, туда, где пересекались два его рубца. — Не сдавался. Вот и всё. Страх же это нормально. А вот сдаться нет.
Он поднял взгляд.
— Не путай эти вещи, Амина. Смелость — это не когда не боишься, а когда дрожишь, но всё равно идёшь.
Он тихо постучал пальцами по книге, будто собираясь с мыслями.
— Никогда не сдавайся. Поняла? Не убегай, даже если страшно. Страх пройдёт. А вот то, что ты сделаешь, когда страшно… оно остаётся.
Амина уже успела проглотить все слова, которые хотела сказать, но он продолжил сам, резко, почти жёстко, ведь это было что-то важное.
— В жизни всегда два варианта. Либо тебя волоком вытащат туда, где больно и страшно. Либо ты сама туда выйдешь на своих ногах с поднятой головой.
Амина моргнула, не сразу понимая, то ли он ей лекцию читает, то ли вдруг… делится чем-то настоящим.
— Это… — она смущённо поправила платок, подбирая слова, — это какая-то русская… философия?
Он повернул к ней голову и впервые за вечер рассмеялся.
— Это, Амина, — сказал он, — Гарри Поттер.
Она вспыхнула мгновенно, даже уши наверняка стали горячими, а затем опустила глаза в книгу, явно хотела спрятаться между строк, но это только сильнее выдало её смущение.
— Ты сидела внизу в бункере, где каждый звук мог быть последним. Ты даже не дрогнула.
Он чуть наклонился, глядя ей прямо в глаза.
— А теперь что? Испугалась пары человек?
Он произнёс это слово так лениво и пренебрежительно, будто сравнивал тигра с кучкой сусликов. Амина подняла взгляд. Где-то под её смущением появилась растерянная, почти упрямая искорка, так неожиданно для неё самой, что она даже чуть втянула воздух.
— В бункере — это другое. Я… я в школе так сидела. Пару раз. В подвале. Когда… было страшно.
Сережа моргнул, медленно, непонимающе.
— Ты… в школе? — повторил он, и его голос звучал так, будто вопрос сам вырвался. — Ты училась в школе?
Амина немного растерялась от его реакции и кивнула.
— Да. До войны. Училась.
Серёжа чуть подался вперёд, локти скользнули по подлокотникам, взгляд стал пристальнее.
— И чему тебя там учили? — спросил он негромко. — В твоей школе.
Амина опустила глаза, пальцы чуть сжались на краю книги.
— Всему понемногу. Чтение, письмо… математика. Мне нравилось. Очень.
Он слушал внимательно, пытаясь представить себе маленькую Амину в школьной форме, среди парт и учебников.
— Но недолго, да?
Она качнула головой.
— Недолго. Потом… — Амина сглотнула. — Потом школа закрылась. Мы прятались в подвале несколько раз. Никто не знал… что будет.
Она на секунду замолчала, и когда продолжила, голос стал мягким.
— Папа говорил… если всё сложится хорошо… когда станет спокойно… он разрешит мне поехать в Дамаск. В университет. Он… — она печально улыбнулась. — Он хотел, чтобы у меня была нормальная жизнь.
Она подняла глаза на Серёжу и в них была такая простая надежда, что она казалась неуместной в комнате, где стены пропитаны войной. Он же смотрел на неё так, будто впервые увидел ребёнка, который спрятался в женщине. И что-то в его взгляде на секунду дрогнуло.
— В самом начале я правда не думал, что ты вообще где-то училась. Ты тогда… такая была, что я решил, что тебе и читать-то не давали.
Амина не вздрогнула, только повела плечом, как будто сбрасывала с него невидимую пылинку.
— А я… — мягко сказала она, не глядя на него, — не думала, что у вас есть книги.
Он заморгал.
— У нас? — переспросил он.
— У вас… у солдат, — уточнила она уже тише, краснея. — Я думала, вам это… не нужно.
И тут он снова рассмеялся.
— Серёжа… можно спросить?
Он, еще улыбаясь, кивнул.
— Когда… когда она уходила, — она не назвала имени, но было ясно, о ком речь, — она сказала одно слово. Я его не поняла. Но… узнала.
Серёжа напрягся. Теперь он ждал подвоха, скандала или угрозы, чего угодно, потому что Джесси была человеком, после которого можно ожидать только неприятностей.
— Какое слово?
Амина отвела глаза, будто боялась показаться глупой:
— «Ojalá».
— Так.
Амина облизнула губы, словно боялась показаться глупой:
— Это же… от «инша’Аллах», верно? «Если Аллах позволит». Очень похоже.
Он выдохнул едва слышно.
— И всё?
Она кивнула.
— Ojalá — это действительно не испанское в чистом виде. Оно пришло из арабского, от мавров. Ты правильно услышала.
Амина удивлённо моргнула.
— Значит… она…
— Нет, — он перебил спокойно. — Она не имела в виду Аллаха. И не знала, откуда слово.
Он снова наклонился над бумагами, чертя линию на карте, и добавил почти лениво:
— Люди вроде неё не понимают смысла слов. Они ими жонглируют. Притворяются умными.
Амина кивнула.
— Читай, дикарка, нам еще работать и работать.
***
Серёжа сидел у себя в кабинете так долго, что солнце успело сползти к западной стене и окрасить комнату в выцветший кирпичный цвет. Он пытался работать — раскладывал карты, сдвигал рации, перечёркивал какие-то цифры, — но всё это было чистой имитацией. В голове вертелась только она.
Все еще она.
Он встал. Решение пришло неожиданно спокойно, будто всё уже было решено за него. Он вышел во двор, где небо уже темнело, сад мерцал тёплыми тенями. Солдаты у ворот оживились.
— Сюда.
Серёжа остановился перед воротами.
— Открыть. Полностью.
Солдаты переглянулись, а затем механизм загудел, и тяжёлые створки медленно разошлись, распахиваясь.
— Теперь слушайте внимательно, — сказал он спокойно. — Через пять минут здесь никого быть не должно. Ни на дорожке, ни в караулке, ни у забора. Никого.
— Командир… — один из бойцов не удержался.
— Если Амина уйдёт — никто не задерживает. Никто не спрашивает. Никто даже не смотрит ей вслед. Вы просто… исчезаете. На двадцать минут. Поняли?
Солдаты разошлись по дому, по двору, исчезая в тенях. Ворота остались открыты.
Она любит сад, она всегда идёт в сад по вечерам.
Он всё рассчитал. Если она ззасланная, умная, подготовленная — она или уйдет, или попытается понять, как так получилось и когда можно будет привести своих бородатых друзей.
Серёжа стоял в доме так, что его силуэт терялся между занавеской и оконной рамой; но оттуда двор открывался почти как на ладони. Он видел открытые ворота. Они никогда так не стояли.
Именно поэтому он и распорядился открыть их так демонстративно.
Амина вышла в вечернее марево несмело. Она остановилась на дорожке, поправила платок, будто проверяла, что он держится правильно, и только потом подняла голову.
И увидела ворота.
Серёжа уловил этот миг мгновенно, как хищник, чуткий к мельчайшему движению добычи. Она не дёрнулась, не метнулась взглядом в сторону, как делают те, кто мечтает о свободе так сильно, что любая щель кажется спасением. Нет. Её взгляд задержался чуть дольше обычного, всего полторы секунды, но этого было достаточно, чтобы заметить. И в этих полутора секундах не было ни надежды, ни расчёта. Лишь лёгкая, почти бытовая удивлённость, как если бы она увидела на столе чужую чашку или дверь, которую кто-то забыл закрыть.
Не ожидала. Но и не обрадовалась.
Амина чуть прищурилась и отвернулась, потому что ворота были чем-то неправильным, выбивающимся из привычного порядка. Если бы она ускорилась или взгляд хоть раз вернулся к створкам, он бы сразу понял. Но она просто прошла, как будто дорога за воротами была чужая, не предназначенная для неё.
Серёжа наблюдал, как она дошла до лавки под старым деревом. Села осторожно, сложила руки на коленях. Вздохнула. И всё, исчезла в себе, в этой тихой задумчивости, которую он так и не научился читать.
Она не выглядела пленницей, получившей шанс. Не вела себя как шпионка, проверяющая план побега. Она выглядела как человек, которому просто нужно было место посидеть. Он задержался у окна ещё на мгновение, словно пытаясь поймать в её поведении хоть тень хитрости.
Не нашёл.
Амина заметила движение у ворот не сразу, взгляд скользнул мимо, задержался на светлом просвете, и только потом она поняла, что к дому кто-то приближался. Три женщины в чёрных абаях шли уверенно, кажется, эта дорога была им знакома и они знали, что их пустят. Одна несла узелок, другая шла чуть впереди, придерживая платок от ветра, которого даже не было.
И вдруг из теней один за другим начали выходить солдаты. Они все это время стояли рядом, но только сейчас перестали быть частью зелени. Трое, в форме, с оружием на груди, двинулись вперёд.
— Назад.
Женщины остановились, но не отступили. Старшая заговорила быстро, горячо, по-арабски. Солдаты слушали, нахмурившись: они не понимали ни слова, но смысл, что они о чем-то просили, угадывался.
Один из солдат повернул голову и позвал, не повышая голоса. Он был уверен, что она всё равно услышит.
— Амина!
И ещё раз, чуть громче, всё тем же спокойным тоном:
— Амина, подойди.
Она подошла к солдатам, и когда её взгляд пересёкся с женскими лицами, она узнала их. И чуть побледнела.
Эти женщины когда-то приходили к её матери: приносили лепёшки, сидели на ковре, обсуждали соседей, устраивали нескончаемые молитвы и советы, от которых Амина в детстве пряталась за занавеской. Они были частью старой жизни, той, что рухнула вместе с домом.
Им не следовало её видеть здесь. Не так. Не в чужом доме. Не среди вооружённых мужчин.
Амина ощутила себя обнажённой.
Старшая, та, что говорила раньше, всмотрелась пристальнее. Глаза сузились. Потом лицо исказилось, не от удивления, а от чего-то жесткого, болезненного.
— Ты?! — вырвалось у неё хрипло, почти шипя.
Другая женщина резко перекрестила руки на груди и отступила на шаг, будто увидела что-то скверное.
— Мы думали, ты погибла, — старшая выплюнула слова. — Мы о тебе молились! Плакали! А ты… — взгляд её упал на платье Амины, на солдат рядом, на распахнутые ворота. — А ты теперь что? Кто ты теперь?
Она шагнула ближе, почти лицом к лицу.
— Шармаута… — прошипела она, и это слово резануло так, будто ударили ладонью по щеке. — С русскими живёшь? В их доме? Предательница! Позор!
И прежде чем кто-то успел вмешаться, она сплюнула прямо под ноги Амине.
Серёжа вышел из дома почти бесшумно, остановился на ступенях, скользнул взглядом по женщинам, по солдатам, по Амине и, кажется, за долю секунды понял все.
Он оглядел след плевка у ног Амины, задержался на её побелевших пальцах.
— Значит, — протянул он медленно, — у нас гости.
Солдаты чуть повернулись к нему, напряжение мгновенно сместилось. Женщины замолкли: не испугались, нет, насторожились. Они его знали. Тут все его знали.
Серёжа спустился и подошёл ближе, не торопясь. Он встал так, чтобы видеть Амину сбоку, а женщин прямо перед собой. И, не обращая внимания на их бурю, сказал:
— Решай ты.
Амина вздрогнула.
— Что с ними делать, реши сама. Прогнать? Приказать не подходить больше никогда? Или, — он чуть приподнял подбородок, — помочь им.
Ее перекосило изнутри. Ей казалось, что каждая из этих женщин видит в ней грязь, что любое слово станет либо признанием, либо изменой, что нет правильного выхода.
Но она подняла голову.
— Дай им… — голос сорвался, пришлось вдохнуть. — Дай им то, зачем они пришли. Воды. Лекарства. Если можешь — помоги. Они… они не злые. Они… просто потеряли всё.
Серёжа изучал её ещё мгновение.
— Как скажешь, дикарка, — произнёс он тихо, почти ласково.
И поднял руку, отдавая приказ солдатам.
Тогда заговорила вторая, она была моложе, голос мягче, однако в глазах была сталь.
— Амина… — сказала она почти бережно. — Мы ведь правда думали, что ты мертва. Мы по тебе траур носили. Ты была одной из нас.
Она сделала короткую паузу, будто взвешивая, стоит ли продолжать.
— Мы думали, ты погибла вместе с Фарисом. Мы знали, как он тебя оберегал… как бегал по всему району, чтобы найти имама, устроить всё по шариату, чтобы ты была под защитой, как положено. Он же был тебе последней кровью.
Серёжа, наблюдавший со стороны, уловил движение у Амины на лице: будто изнутри что-то хрустнуло.
— Он умер как мужчина, — продолжила женщина. — Мы молились за него.
Она перевела взгляд, не с ненавистью уже, а с какой-то странной смесью печали и подозрения.
— А ты… изменилась. — Она медленно окинула ее взглядом. — Новые платья. Цвет лица другой. Женщина быстро цветёт, когда на неё смотрят мужчины. Или когда она старается для них.
Амина опустила глаза.
— Не знаю, что у тебя в сердце теперь, — сказала женщина тихо. — Но ты уже не одна из нас. Просто… помни, кем ты была, Амина.
Женщины развернулись и пошли к медпункту, сопровождаемые охраной.
Серёжа подошел к ней, легко коснулся ее локтя и повел её в сад, подальше от посторонних глаз. Там, среди жасмина и горячего воздуха, он остановился и спросил так, будто речь шла о чем-то бытовом:
— Этот… Фарис. Кто он тебе был?
Она не ответила сразу, ее пальцы медленно сжалискладку юбки.
— Родственник… дальний, — произнесла она наконец. — Последний, кто у меня остался. Когда вся семья погибла, он нашёл меня. Сказал, что теперь будет заботиться. Что мы семья.
Серёжа молчал.
— Он хотел найти имама, — продолжила она, ровно. — Хотел… взять меня. Как жену. Я была согласна тогда, — тихо сказала она. — Потому что жить одной… страшнее. Он не был плохим. Но…
Она замолчала, подбирая слова.
— Он смотрел на меня неправильно. Не как на сироту. И не как на кровь. А… как на то, что можно забрать.
Серёжа был внешне спокоен, но внутри всё складывалось в новую, неприятно ясную, картинку. Впервые за всё время он видел Амину не как испуганного зверёныша, которого подобрали на дороге, и не как возможную угрозу, которую нужно проверять. Он видел девушку, которую жизнь приучила к одному простому, чудовищному правилу: выжить можно только через чью-то руку… или через чью-то постель.
Он вспомнил, как она, в самом начале, так неумело, зажато, пыталась “отблагодарить” его, той же заложенной в неё покорностью, что и в её рассказе о Фарисе.
Она не спала с кем попало, он это понял теперь отчётливо. Не прятала в себе историю грязных связей или лагерных бараков, не выдумывала сказки о девственности, чтобы вызвать жалость. Всё было куда хуже и куда честнее: она искренне верила, что её жизнь стоит ровно столько, сколько стоит её тело. Что защита покупается покорностью. Что спасение — это мужчина, который возьмёт, а не убьёт.
И странное, горячее раздражение обожгло его изнутри на весь тот мир, что её таким сделал. На мужчин, которые учили её двойной истине: “выживание через смирение, безопасность через постель”. На войну, которая превратила женское тело в единственную валюту.
Он смотрел на неё долго, слишком долго, как на целую историю, наконец сложившуюся в цельный образ. И вдруг понял ещё одно: что ему, если уж он решил держать её рядом, придётся выучить еесамому вжному - она не должница и не заложница, ее безопасность не куплена телом.
— Понятно.
— А как у вас… женятся? — спросила она, когда они уже почти миновали тень жасминового куста. — Кто выбирает?
Серёжа чуть сбавил шаг. Разговор, похоже, уходил туда, где ей действительно было важно. Он задумался на секунду, как объяснить попроще.
— Да как придётся, — ответил он, лениво, словно перебирая в голове знакомые истории. — Люди влюбляются. Иногда сразу, иногда долго. Живут вместе до свадьбы, или без свадьбы, как им удобно. Бывает, что по дурости, когда страсть в голову бьёт. Бывает нормально, по-человечески. Мне вот попадались пары, где мужик прям законченный кретин, а она его из болота тащит и ещё улыбается.
— И… отца девушки не спрашивают? Или… выкуп?
Серёжа удивленно усмехнулся.
— Нет. Никто никого не покупает. Девушка сама решает, с кем быть. Не товар же. Хочет, значит идёт под руку. Не хочет - да пошёл он, найдёт себе другого. Или никого. Это её дело.
Она постепенно замедлила шаг, будто что-то в его словах больно задевало старые раны.
— А у нас… — сказала она тихо, — иногда просто ставят перед фактом. Приходят и говорят: вот твой муж. И если не хочешь… это позор. И выбора нет.
Он кивнул, не перебивая.
— Я не хочу быть вещью, — добавила она почти шёпотом. — Даже если меня кормят и дают одежду. Даже если… дают книги и говорят учиться. Всё равно не хочу быть ничьей собственностью.
Серёжа посмотрел на неё чуть дольше, чем требовала вежливость. Он будто пробовал на вкус каждое её слово, сверял с тем, что уже видел в ней. И внутри него что-то тяжёлое сдвигалось.
Он повернулся к ней, выпрямился, посмотрел прямо, будто впервые видел в ней не девочку из чужой страны, а человека, у которого есть собственная воля, даже если она ещё учится ей пользоваться.
— На тебя никто не имеет прав. Никто. Ни мужчина, ни отец, ни будущий муж. И я тоже.
Он сделал короткую паузу, словно позволял ей понять его слова полностью.
— Я требую, чтобы ты училась не потому, что ты женщина. А потому что ты человек и в тебе есть бессмысленно зарытый талант.
Амина подняла голову.
— Хорошо, — произнесла она спокойно, без привычной покорности.
Он коротко кивнул, развернулся и пошёл дальше дорожкой сада. Она последовала за ним, всё ещё чуть позади, чуть тише, но уже не из страха; он чувствовал, как за его спиной шевелятся её мысли, как внутри неё перестраиваются старые устои.
— Зачем ты вообще взялся меня учить?
— Потому что ты можешь, — сказал он, бросив на неё взгляд через плечо. — У тебя голова светлая.
— А если бы… не могла?
Он пожал плечами, как будто ответ был очевидным.
— Тогда бы я не стал тратить на тебя ни минуты. Я тебя не жалею, — сказал он просто. — Но я уважаю любого, кто растёт.
Амина остановилась так внезапно, будто упёрлась в невидимую стену. Она долго выбирала, спросить или промолчать, и всё же спросила:
— А ты… почему здесь? В этой стране. Ты же мог остаться дома… у себя.
Серёжа медленно втянул воздух, словно вопрос попал в точку, о которой он предпочитал не думать. Он отвернулся к саду.
— Там я был бы просто с хорошей должностью, деньгами и привычкой приказывать, — сказал он негромко. — А здесь… здесь я нужен. Здесь всё складывается так, как должно. Война не терпит суеты. И… — он помолчал, будто решая, говорить ли дальше, — здесь я честнее, чем был бы дома.
Амина чуть наклонила голову. Она не поняла, но почувствовала, что слышит нечто важное.
— Есть люди, — медленно сказал он, — которым нужна сцена, аудитория, яркие истории о себе. А мне нужна структура. Приказ — действие — результат. В этом есть чистота.
Он провёл кончиком пальца по миндальному дереву.
— Порядок, расписание вокруг делают меня спокойнее, — добавил он. — Потому что если его нет…
Он сделал такую паузу, будто слушал, как звучат собственные мысли.
— …тогда я тоже становлюсь другим. И мне гораздо честнее жить среди тех, кто знает на что я способен, чем обычной жизнью.
И тогда в Амине появилось еще туманное понимание: он не здесь ради денег или славы. Он здесь, потому что именно здесь, в войне, в крови, пространство вокруг него становится чем-то вроде крепости, запирающего и его самого, и позволяющее ему выплескивать необходимое вовремя.
Он повернулся к ней наконец, чуть кивнул в сторону дома:
— Пойдём.
Конец эпизода
