В тот день, пасмурное и дождливое утро третьего месяца года (то был ещё даже не конец эпохи Гоэн, давно минувшие времена), когда небо над Ёмакаем висело тяжёлой свинцовой шапкой, а резкий холодный ветерок так и норовил ужалить вспотевшую под тёплыми одеждами кожу, хоронили жену какого-то мелкого чиновника — из тех, которые гордо заявляют, что служат при дворе, а на деле даже Первого Советника Нурарихёна в глаза не видели, не то что кого-то из семьи правителей Эмма. Мелочь, не имеющая никакого серьёзного государственного веса; обычно на такую службу брали ёкаев, которые не выделились ничем другим, и копаться в бумажках — всё, что им оставалось до конца своих дней.
Одна мысль об их беспросветных, бессмысленных буднях вызывала у юного Риннэ тошноту. Ему хотелось порой даже поджечь пару конторок при дворце, чтобы освободить этих бедняжек из их бумажных пут, но он был уже большим мальчиком и понимал, что так дела не делаются — если и менять порядок в государстве, то начинать с верхов, не меньше. Кто его пустит наверх и что ему там делать, Риннэ, правда, не знал. Учитывая положение его семьи и кое-какие личные таланты, у подростка были все шансы довольно высоко подняться, когда он войдёт в возраст, получит образование и унаследует все необходимые титулы — но роль Великого Царя Эммы ему, конечно, на блюдечке никто подносить не стал бы, хотя, возможно, среди советников и придворных уже намечались идеи использовать подрастающего родственника царской семьи для определённого рода интриг.
Наследник престола, Его Высочество Сиэн, постоянно ссорился со своим великим и славным отцом и даже, говорят, якшался с кланом Óни — о неспокойных делах во дворце не сплетничали разве что ленивые. Риннэ видел Сиэна на нескольких званых ужинах, но им было не о чем поговорить, и взгляд взрослого царственного гордеца упорно скользил мимо лица неглупого и талантливого, но явно ещё совсем зелёного мальчишки. Риннэ такие сборища не любил в том числе и потому, что никто друг с другом толком не говорил — только косились и фыркали друг на друга, как лошади в стойле.
К подростку и его семье непременно подходили какие-то незнакомые взрослые вельможи, разглядывали его, как призовую собачонку на выставке — спасибо хоть, что не раздевали и в рот руками не лезли. Задавали отцу сотню вопросов о нём, на которые он сам не имел права отвечать, и уже через минуту забывали всё, кроме той информации, которой в будущем можно будет сыграть в политической игре, как в картах Ханафуда. Риннэ оставался в их глазах не живым ёкаем, а фигуркой на доске придворных игрищ, которую можно будет выгодно разыграть лет через сто, и мальчика коробило от осознания этого так сильно, что после каждого светского мероприятия он часами отмокал в горячей ванне, надеясь смыть с кожи жирные пятна чужих взглядов.
На похороны жены чиновника, которую он в жизни не видел, Риннэ тоже идти страсть как не хотел, но перечить отцу в тот день было плохой идеей — стареющий и сварливый, патриарх клана был в последнее время чем-то озабочен даже сильнее, пожалуй, чем обычно, и хорошего разговора с ним бы не получилось. За столько лет жизни под одной крышей Риннэ хорошо выучил, что значит каждое выражение отцовского лица, каждая его морщинка, нервный вздох или ворчливое замечание, обращённое, вроде бы, и не к тебе, но при этом всё равно заставляющее какую-то пружину в груди напрячься. Иногда, чтобы избежать того, что в доме на неделю повиснет тяжёлая и мерзкая атмосфера, а каждый твой выдох будет расценен, как гадкая подростковая выходка, лучше просто смириться и идти, куда ведут, пусть даже и на похороны — скажи ещё спасибо, что не собственные.
От такой жизни иногда хотелось выть, рвать зубами простыни и крошить в ладонях керамические пиалы, загоняя черепки как можно глубже под ногти, но Риннэ молчал — лишь чувствовал, как в клетке рёбер всё туже и туже натягивается тетива, порой не давая спать. Оставалось лишь положить на неё стрелу, и тогда не избежать финального выстрела — а уж куда полетит, тут никто не мог быть уверен.
Дождь моросить уже вроде как и перестал, но Риннэ всё равно ёжился, закутываясь поплотнее в просторные белые одежды — все пришли в белом, как и положено на традиционных похоронах. Паланкин с зажжёнными свечами и урной с прахом усопшей уже пронесли, все необходимые молитвы были вознесены — оставалась лишь самая пошлая светская часть, праздные разговоры и закуски в честь мёртвого, которому уже всё равно. Конечно, похороны, как всегда, были больше нужны живым, чем мёртвым — покойницу почти и не обсуждали. Лишь пару раз до подростка, уединившегося в углу просторной, убранной белым террасы, с бокалом в руке и выражением полной незаинтересованности на лице, доносились отрывки разговора двух пожилых дам, судя по украшениям на запястьях и в волосах — придворных.
«Бедняжка… Совсем молодая была...»
«Болела, говорят, долго, последние полгода и не вставала. Вот как понесла — и сразу ноги отнялись!»
«Первые роды её подкосили страшно, а вторых и не пережила… Ребёночек-то тоже мёртвый родился, нет?»
«Да, говорят, час где-то прожил… А итог всё один. Что первый больной от рождения, что второй… А батька-то здоровый, что яблоко наливное. Будут у него ещё, с новой-то красавицей…»
«На всё воля Великого Эммы!»
Скривив лицо и с трудом удержавшись от того, чтобы не сплюнуть на крытый узорчатыми плитами пол, Риннэ скосил глаза на один из портретов покойной — тот как раз стоял на небольшом постаменте прямо по его левую руку. Две свечи, охранявшие его покой, горели едва-едва, то и дело вздрагивая от ветра, словно делали свой последний вдох, но с воистину царским упорством не гасли. Возможно, кто-то из устроителей похорон всё-таки не пожалел сил на минимальную магию.
Измождённое серое лицо женщины на портрете, острое, со следами кожной болезни на правой щеке, смотрело на Риннэ глубоко запавшими покрасневшими глазами, и ему хотелось думать, что художник зачем-то приукрасил недуги покойницы, разошедшись, видимо, в творческом порыве. Иначе выходило, что семья чиновника какое-то время жила под одной крышей не с ёкаем, а с настоящим онрё — словно бы умирающей от яда Оивой из легенды. Интересно, подумалось вдруг юноше, вдруг её и правда отравили? На вряд ли кому-то понадобилось бы избавляться от столь незначительного ёкая, но жизнь в высшем свете научила его, что и не такое бывает.
В летописях, которые молодого аристократа заставляли читать на уроках, всегда говорилось, что во времена правления династии Óни в Ёмакае царили разлад и душегубство: придворные резали и травили друг друга, а порой даже планировали цареубийство, кувыркаясь в постели с царской дочкой. Династия Эмма, пришедшая ей на смену, должна была, напротив, представлять собой благодетель и путь, угодный Небу; вот только резать и травить во дворце было всё ещё в моде, и, возможно, от смены династий на деле менялись лишь цвета знамён, не более. Озвучь Риннэ подобную идею вслух, он был бы с позором изгнан с царского двора. От одной этой мысли по недовольному прежде лицу скользнула ребячливая ухмылка.
Мёртвая женщина, однако, всё так же прожигала молодого ёкая взглядом потухших ещё при жизни глаз, и он захотел отойти, ощутив вдруг липкий холодок, пробежавший по телу. Тонкие фиолетовые полосы, шедшие от уголков глаз женщины к уголкам её губ, создавали впечатление, будто она умерла в слезах, хоть художник-портретист и попытался изобразить ей кривую болезненную улыбку. Это выглядело неправильно, и Риннэ рисковал окончательно лишиться аппетита, созерцая этот скорбный лик. Нырнув назад в разночинную толпу, море из дорогих украшений и белых похоронных одежд, подросток направился к столу. Еда на этом празднике смерти интересовала его больше, чем сплетни придворных дам или несчастные больные жёны, вернувшиеся после длительных земных мучений назад в колесо Сансары — то самое, в честь которого он сам был когда-то назван. Отец, видимо, надеялся, что могучее имя, цикл бесконечных перерождений, подарит сыну таланты и силы — и не прогадал. Риннэ и сам любил своё имя — не даром его излюбленным магическим оружием стало золотое колесо, которое он неизменно носил пристёгнутым к одежде на спине. Расставаться со своей Бхавачакрой он не желал ни при каких условиях — лишь очень глупый аристократ ходит в гости к себе подобным без оружия.
Пробиваясь через толпу с целью наполнить свои бокал и тарелку, Риннэ едва не задел громоздкой по сравнению с его стройным телом Бхавачакрой какого-то ёкая — толстого приземистого мужичка в чиновничьем одеянии. Тот недовольно фыркнул на юношу, нелепо встопорщив густые пурпурные усищи, и протиснулся мимо со всем чувством собственного достоинства, которое позволяло столь нелепое телосложение. Красивая высокая женщина с светло-сиреневой кожей, державшая чиновника под руку, мельком глянула на Риннэ из-под чёлки, послав ему вежливую слепую улыбку, и поторопилась вслед за спутником. Магические огни, трепетавшие над её плечами, кольнули щёку холодным пламенем. Запоздало юноша вспомнил, что ему эту пару представляли — тот самый чиновник, потерявший жену, и его новая наречённая. Их спины уже исчезли в белой толпе — догонять и объясняться не имело смысла. Риннэ поспешил к столу — там как раз образовался удобный просвет возле блюда со сладким.
Когда на его тарелке красиво поместились два онигири и два крохотных круглых пирожных-моти, а в бокале вновь плескалось светло-жёлтое сакэ, юноша хотел вернуться уже в свой угол — но кто-то окрикнул его, и этот голос оказалось несложно вычленить из десятков летавших по залу разговоров. Застыв на месте, как мышь, которую застал врасплох хозяин амбара, Риннэ ощутил, как сама собой выпрямляется спина, а в животе сжимается узел. У него не было причин для тревоги, но та всё равно уже накинула на шею ярмо. Оставалось лишь натянуть на лицо самую приветливую из улыбок.
— Отец, — Риннэ легонько поклонился, словно здоровался с уважаемым незнакомцем, а не членом семьи. Это считалось превышением этикета, но его родитель подобное любил. Словно испытывавший стеснение из-за того, что его собственного сына все в один голос признавали более способным и талантливым, чем был когда-то он сам, старик требовал беспрекословного подчинения и всех возможных выражений сыновней почтительности от мальчишки с диковатым взглядом и ядовитой ухмылкой, надеялся усмирить волчонка и получить в будущем верного цепного пса. Если в этом и было проявление любви, то Риннэ пока не нашёл его, не разглядел, хоть и искал день за днём, год за годом.
— Как ты находишь церемонию? — худые руки старого ёкая, светло-голубые, покрытые тёмно-синими пигментными пятнами, с длинными чёрными ногтями, сжимали ножку бокала в западном стиле, словно пытались задушить его. В кажущейся расслабленной фигуре главы клана чувствовалась каждая бессонная ночь, каждый страх убийц и придворных доносчиков, из-за которых в родное поместье уже давно не ходили гости, а магический замок покоился на каждой двери — вот только ощущать что-то столь хорошо скрытое мог, наверное, лишь его сын, сделавший изучение отца своей главной наукой, своим хобби наравне с тренировками и чтением.
— Она проходит в соответствии с моими ожиданиями, — сдержанно ответил Риннэ. Сказать «она скучная, как моя жизнь» было бы отличным рецептом для испорченной недели или двух. Беседы с отцом были как составление хокку: один неверный слог, и рушился весь ритм. Такая игра, где ты не мог победить, а проигрыш стоил душевного здоровья, уже давно свела бы более слабого ёкая с ума, и Риннэ был несказанно счастлив, что родился с железными нервами и поразительным желанием жить.
— Ожиданиями, значит… Значит, ты чего-то ожидал… — отец покачал сухой маленькой головой, от чего длинная борода, некогда ярко-малиновая и прекрасно смотревшаяся на портретах, а ныне серая и истончившаяся, как хвост старой белки, качнулась в такт движению. Риннэ не ответил — он догадывался, что его не ругают, но и на похвалу это было непохоже. Скорее, он ответил ровно так, как ожидалось — намекнул на какое-то движение мысли, при этом его не продемонстрировав. Всё, как папа любит.
— Я думаю, ты заметил, что собравшаяся здесь публика — ёкаи не нашего плана. Ты, верно, считаешь, что мы зря теряем время… — отец понизил голос, словно был уверен, что их подслушивает весь зал. — Ошибка, свойственная юности — вот, что я скажу. Главный гость мероприятия прибыл только что и сейчас оказывает почести хозяину праздника. Он вот-вот подойдёт, и я хотел бы вас представить. Будь где-то поблизости, я позову тебя, когда ты будешь нужен.
«Праздника? Мы же вроде кого-то хороним, нет? Отличный повод, хоть палатки с жареным осьминогом открывай», — раздражённо подумал Риннэ, но вслух этого, естественно, не сказал. Он так же сдержанно кивнул отцу, и старый лидер клана, глава одной из побочных ветвей рода Микадо, развернулся и, опираясь на богато украшенный посох, удалился куда-то вглубь зала, старательно маскируя под неторопливость свою давнюю хромоту. Ни улыбки, ни тёплого взгляда не получил Риннэ от своего единственного живого родителя — что, впрочем, было ожидаемо. На душе всё равно посквернело, резко захотелось принять горячую ванну. Даже аппетит вдруг пропал — осушив парой глотков бокал сакэ, Риннэ отставил тот в сторону, всё ещё держа в руке ненужную уже тарелку с закусками. Прикрыв глаза, он глубоко и медленно дышал, пытаясь забыть о том, где находится.
Вокруг шуршали одежды, звенело друг о друга стекло, щебетали, гремели, гудели голоса. Топот шагов, перелив колокольчиков на чьих-то ритуальных украшениях. Острый запах горящих свечей, тяжёлый взгляд мёртвой жены чиновника, ненавидевшей Риннэ за то, что он имел наглость быть живым на празднике её смерти. Пьяный смех, разлитое сакэ, толчок в плечо. Нет, закрыть глаза — не выход, это больше не помогало. Всё равно в груди было тесно, словно лёгкие урезали втрое. Всё равно от рёбер к низу живота текли болезненные горячие волны. Дрожащие руки каким-то чудом не роняли тарелку, тогда как ноги были готовы вот-вот уронить на пол его самого. Среди болтовни, звона, мерзкого шума и гогота выделялся какой-то новый звук, вызывавший особую ритмичную боль — это сердце сдавленно билось в груди, словно пыталось прогрызть свою клетку и убежать. Убежать от нестерпимой вони, шума и какого-то «главного гостя», которому придётся сейчас улыбаться и вежливо кивать, пока тот прикидывает, кого бы отравить через пару сотен лет: тебя или твоего политического соперника.
Со стороны Риннэ выглядел таким же собранным и спокойным, как и всегда — он просто отошёл от стола, оставив на нём свой бокал, протолкался молча мимо парочки подвыпивших пожилых сплетников и спустился во двор, под тяжёлую сень пышных деревьев. У огромной террасы была лишь одна стена, примыкавшая к основному зданию, всё остальное пространство было открыто любым ёмакайским ветрам, и вспотевшую кожу принялся кусать мороз. Подросток этого не чувствовал — он просто ускорил шаг, почти что бежал, глубже в рощу и подальше от высшего общества. Если бы ему предложили в тот момент перестать быть ёкаем и обратиться вместо этого в дерево, Риннэ бы ухватился за эту возможность, как за верёвку, кинутую утопающему.
Риннэ не убежал далеко, но остановился в той части парковой рощи, где уже почти не попадались скамейки, а потому шанс кого-то встретить был мал. Подрагивая от внезапно накатившего холода (только что ему было не холодно, а скорее жарко, и румянец на светло-голубых щеках это подтверждал), юноша улыбнулся и выдохнул, поражаясь собственной неосмотрительности. Сейчас припрутся отец и «важный гость», будут его искать, а он… А, впрочем, что он? Нельзя уже выйти подышать? Они что же, сами не замечают, как чадят эти чёртовы свечи?!
Будучи в прекрасной физической форме, Риннэ ни капли не запыхался от бега, но сердце всё равно стучало быстро и неприятно, хоть и уже начинало успокаиваться. Живот мало-помалу отпустило, горячие волны спазмов по нему больше не пробегали, и закуски на тарелке вновь стали представлять определённый интерес. Стало даже как-то смешно: вот что это, спрашивается, было? Почему он, всегда гордившийся своим спокойствием и умением отстраниться от всего окружающего дерьма, вдруг так разволновался, что чуть не сорвал похороны собственным обмороком? Дожили, называется. Это ведь не последний дурацкий званый ужин, на котором ему быть. Будут ещё, и их будет много, и на каждом будут толпиться эти гады и перемывать друг другу кости, а потом он, Риннэ, сам станет главой клана, и уже ему придётся договариваться, улыбаться, извиняться, врать, продаваться, покупать чью-нибудь смерть…
Хоть волком вой и убегай жить в лес, честное слово. Впрочем, что-то подобное Риннэ сейчас и сделал — стоял же он посреди рощи, как дурак, с тарелкой в руках? Скамейку бы, что ли, найти, посидеть, пока сердце не успокоится…
Скамейка — небольшая, низенькая, каменная, на двух ёкаев, не больше — обнаружилась чуть ближе к зданию, куда Риннэ пока возвращаться не хотелось. Окружённая густыми кустами, с крохотной площадкой из белого камня перед ней, она казалась местом для зрителей, устроившихся созерцать выступление сказителя ракуго. Заприметив издалека серый краешек сидения, Риннэ уже обрадовался, что сейчас неспешно доест свои угощения, запивая их сладкой, спасительной тишиной — но, подойдя ближе, он к своему удивлению и, признаться, досаде обнаружил, что единственная найденная им скамейка уже кем-то занята.
Ближе к правому краю сидения, сбросив на землю свои миниатюрные, словно игрушечные сандалики гэта, приютился незнакомый ему мальчик в грязно-сером кимоно, отлично сливавшемся с полумраком. Пожалуй, спрятав руки и ноги поглубже в широкие полы одежды, ребёнок стал бы совсем незаметен; бледно-серое личико было склонено над лежавшей у него на коленях бумагой так, что пурпурная чёлка спадала на глаза, пряча мальчика от окружающего мира. Он был настолько поглощён сам собой, сосредоточенно выводя что-то на бумаге тонкой кистью, что Риннэ даже хотел пройти мимо, чтобы не тревожить ребёнка — вот только в голове в самый последний момент щёлкнуло упрямое «скамейки для всех!», и юноша размашистым шагом вышел на выложенную камнем «сцену», держа блюдо с едой в руке, как заправские пьяницы-óни держат свои гигантские пиалы сакэ. Риннэ улыбался, он был собран, уверен в себе и прекрасен — даже если только что едва дышал, прислушиваясь к спазмам внутри. Он мог чувствовать себя рыбой на разделочной доске, когда находился среди зубастой мерзкой знати, но с какой стати стал бы он бояться какого-то мальчишки?
— Чего делаешь, малой? Рисуешь? — спросил Риннэ нарочито-громко, как только понял, что ребёнок его игнорирует — а скорее, не замечает, слишком уйдя в себя. Мальчонка на скамейке встрепенулся, рывком выпрямил спину, всё ещё не доставая макушкой до верха спинки скамьи. Свою бумагу, притороченную к деревянной доске, от инстинктивно прижал к груди, скорее всего, испачкав при этом кимоно тушью. Из-под чёлки на старшего юношу глядели два огромных от испуга глаза, ярко-красных, с тёмными белками. В приоткрытом рту блеснули небольшие аккуратные клыки, совсем как у котёнка.
— А ты кто? — голос мальчика, хриплый, словно бы простуженный, почему-то напряг Риннэ, показался ему неуловимо странным. Впрочем, юный наследник клана уже привык к тому, что всех во всём подозревает — сказывалось воспитание папаши-параноика. Одарив ребёнка уверенной улыбкой, Риннэ в пару шагов преодолел расстояние, остававшееся ему до скамейки, и уселся на прохладный камень сидения, с краю, чтобы не теснить мальчугана. Похоже, его лучащееся дружелюбием и добрыми намерениями лицо сделало своё дело — маленький ёкай расслабился, неуверенно улыбнулся ему в ответ. Руки, прижимавшие к груди заветную бумагу, чуть опустились, позволив Риннэ увидеть кусочек того, что было там изображено — это были символы слоговой азбуки, выведенные кривовато, но со старанием.
— Я просто гость. Приехал на похороны, которые проходят вон там, — Риннэ тряхнул головой в сторону едва угадывавшейся среди деревьев террасы, от чего его волосы взметнулись вокруг головы огненным ореолом. Ободок, которым подросток привык убирать назад непослушные малиновые пряди, немного сбился от бега, и только сейчас Риннэ наконец пришло в голову его поправить. Пока молодой ёкай, отставив в сторону тарелку, снимал с головы тонкий железный полуобруч, приглаживал взмокшие от пота волосы и проверял, не потерялись ли какие из многочисленных бус и браслетов, которые пришлось надеть для соблюдения приличий и демонстрации статуса в обществе, ребёнок разглядывал его во все глаза, почти не моргая. По сравнению с богато одетым Риннэ, мальчишка в своём сером кимоно с простым чёрным поясом выглядел почти что оборванцем.
— Вот как… — протянул мальчик своим хриплым голосом, склонив на бок голову. Он немножко дрожал — сначала Риннэ показалось, что от страха перед незнакомцем, но теперь ему всё больше казалось, что от холода. Сейчас, когда у них был шанс разглядеть друг друга ближе, юноша замечал в ребёнке всё больше и больше телесных изъянов, способных вызвать у здорового и сильного ёкая лишь жалость.
«Такие тонкие, бледные руки… Ключицы выпирают, шея цыплячья… Щёки впалые, губы искусаны, под глазами круги… Не ребёнок, а онрё, неупокоенный дух», — подумалось Риннэ. Что-то до боли знакомое было во всех этих чертах, что-то, что он видел только сегодня — юный ёкай даже начал вспоминать, не было ли мальчика среди гостей. Тут взгляд его поднялся от запавших тусклых глаз ребёнка к его пурпурной чёлке, такой же торчащей и пышной, как усы толстяка-чиновника, хоронившего жену, вспомнил нездорово-серую кожу покойницы на портрете, её печальное лицо, похожее на обтянутый кожей череп, фиолетовые полосы, выделявшиеся на фоне мёртвенной бледности — у мальчика они шли вниз от середины нижнего века и пересекали щёки, не доставая до губ, но всё равно алели, как свежие шрамы. Улыбка исчезла с лица Риннэ — он всё понял. Трудно было бы не понять. В его учебниках, на самом деле, бывали задачки и посложнее.
— Ты с похорон убежал? — спросил подросток. Его голос вдруг растерял всю браваду — больше не хотелось говорить громко или шутить. Ребёнок, чуть погодя, кивнул. Кимоно было, похоже, сшито ему на вырост — его фигура в нём казалась ещё более худой и хрупкой, чем, предположительно, была на самом деле. Будь здесь кормилицы из дома Риннэ, ухаживавшие за ним в его детские годы, они бы, скорее всего, тут же схватили мальчонку и потащили к накрытому столу, а ещё лучше — сразу к лекарю. Сам Риннэ всегда был сильным и крепким мальчуганом, поэтому работа нянек в те далёкие времена в основном заключалась в том, чтобы поспевать за его неуёмной энергией и не давать ему прыгать с деревьев на крыши пристроек и пробовать на зуб позолоченные шишки с кованной ограды вокруг дома. Возможно, отвести душу с подопечным, которому действительно был необходим нежный уход, а не с маленьким неуёмным чертёнком, было бы для них отрадой.
— У тебя мама умерла, да? — всё ещё не до конца уверенный, что положено говорить в подобных случаях, Риннэ почти перешёл на шёпот, доверительно склонившись к бледному личику ребёнка. — Мне очень жаль. И по поводу твоего брата тоже.
— Это была сестра, — спокойно поправил его мальчик. В его голосе не было слышно скорби, лицо оставалось непроницаемым, но в глубине красных глаз словно затягивалось тучами осеннее небо. Риннэ был чуток к потокам чужих энергий, и в мальчике, по его ощущениям, плескалось тяжёлая, вязкая, как дёготь, темнота. Это не была грусть, это не был даже страх — это была пустота, острые, покрытые наростами соли скалы на дне высохшего моря. Не будь это маленькое существо таким тщедушным и слабым, Риннэ, возможно, могло бы даже стать страшно.
— А… Прости. Знаешь, у меня тоже мама умерла… Хотя я этого не помню, это было очень давно. Тебе, наверно, грустно? Скучаешь по ней? — с каждым новым словом Риннэ чувствовал себя всё более глупо. Он раньше не контактировал близко с маленькими детьми, не знал, о чём с ними говорить, чем их развлечь. Чего он вообще сейчас хотел? Утешить мальчика, потерявшего маму? Скоротать время за беседой? Зачем, скажите на милость, он делился с этим незнакомым чиновничьим сынком историей своей семьи? По крайней мере, юноша успел прикусить себе язык, прежде чем ляпнуть, что его мать тоже умерла во время родов. Наверное, настолько бередить чужую свежую боль было всё-таки лишним — тем более, что самому Риннэ посчастливилось не последовать за матерью в колесо Сансары сразу же после рождения, тогда как бедной сестрёнке этого мальчугана повезло куда меньше.
— Нет. Мы с мамой не говорили… Давно уже. Она не замечала меня даже, просто лежала. Потом меня к ней не пускали, к ней ходили только папа и врачи. Мне показали сестру, но она перестала дышать и рассыпалась. Посмотрела на меня и решила, что не будет жить.
Холодный хриплый голос ребёнка заставлял Риннэ ёжиться — впрочем, это могло быть и от погоды. Ему приходилось видеть на званых ужинах и праздниках укутанных в шелка маленьких наследников богатых домов, наблюдал он порой и за играми детей кухарок и прислуги, весёлых и простодушных — но ни разу ему не приходилось видеть, чтобы ребёнок был так отстранён, говоря о чём-то столь тягостном. Возможно, он ещё не понял всей тяжести? Может, выплачется позже? Риннэ подавил вздох; он больше не хотел говорить с жутковатым мальчиком о мёртвых матерях. Нужно было перевести разговор на что-то другое.
— Так что ты там рисуешь на бумаге? Или пишешь что-то? — заметив, что мальчик уже не боится его, не прячет результаты своих трудов у груди, Риннэ склонился чуть ближе, и тонкие бледные ладошки сына чиновника повернули к нему доску. На бумаге, что прилегала к одной из сторон, было неровным почерком выведено слово, написанное слоговой азбукой катакана: «Катай».
— Имя твоё? — догадался Риннэ, и мальчик кивнул. На его губах уже можно было различить зачинавшуюся улыбку, и юноша улыбнулся в ответ, слегка обнажив клыки. Похоже, он нашёл, чем отвлечь ребёнка от повисшей в воздухе тематики смерти.
— А почему ты его каной написал, а не кандзи? Не умеешь? — продолжал свой допрос подросток.
— Всё я умею, — буркнул ребёнок, отводя взгляд, и Риннэ без труда определил, что тот лжёт. Подняв лежавшую между ними кисть, ещё не успевшую обсохнуть, юный аристократ старательно написал в углу листа два красивых иероглифа, ничего особого не значащих.
— Оно так пишется? Я угадал? — насупленное лицо мальчика просветлело от слов подростка, и он активно закивал. Тогда Риннэ решил впечатлить его ещё больше: под кандзи, составлявшими имя мальчишки, он написал слово, состоявшее из одного кандзи и одного символа хираганы.
— Смотри, это слово тоже читается, как «катай». Оно означает «твёрдый». Речь идёт о твёрдости камней или дерева, но может быть и про твёрдость духа, внутренний стержень… Как тебе такое значение твоего имени? Красивое?
На секунду Риннэ показалось, что в глубине рубиновых глаз маленького Катая блеснуло что-то, стоило ему услышать эти слова — пробежала по сухому хворосту искра летнего пожара. Это было красивое и страшное зрелище — но уже спустя секунду взгляд ребёнка вновь стал тусклым, а уголки губ опустились. Риннэ слегка оторопел — он что, сделал что-то не так?
— Я не твёрдый духом, — тихо произнёс мальчик, комкая в худых пальцах ткань своего кимоно. — Я всего боюсь. Темноты, и няньки, и лекарств-порошков, и папиной жены. Она сказала, что не хочет, чтобы я дома жил, потому что я урод, и теперь меня отправят жить куда-то далеко, в школу, где будут бить палками… Я не хочу туда. Я боюсь.
Кончик носа мальчишки опасно покраснел, глаза увлажнились. Догадавшись, к чему это может привести, Риннэ использовал своё последнее оружие, свой туз в рукаве — припасённую тарелку с онигири и моти.
— Да ну, не плачь, малой! Не будет тебя никто там бить. Лучше поешь. Вкусное!
Катай неуверенно взял с тарелки один рисовый шарик, то и дело поднимая на Риннэ вопросительный взгляд, словно уточняя, точно ли можно угоститься. Юноша одобрительно кивнул, поощряя ребёнка, и взял второй онигири себе — он бы и сам с лёгкостью сметелил всё, что было на тарелке, но предотвратить детскую истерику сейчас было важнее. Оба ёкая ели молча и с аппетитом — смотреть на то, с каким остервенением ребёнок запихивает в себя рис, было даже приятно, и в груди у Риннэ как-то сразу потеплело. Утолять собственный голод, кормя при этом кого-то ещё, было новым и, как ни странно, приятным опытом.
Когда Катай проглотил последний комочек риса и вытер рот рукавом, Риннэ, уже практически вошедший в роль доброго старшего брата, протянул тому одно из оставшихся на тарелке пирожных-моти. Мальчик взял маленький белый колобок в руку, чуть сжал — и тут же с силой бросил на землю. Широко распахнув от удивления глаза, Риннэ оторопело наблюдал, как ребёнок, спрыгнув со скамейки, топчет мягкое тесто босой ногой. Его разъярённое личико уже не казалось кукольным, прежде тусклый взгляд полыхал гневом — сам Демонический Мечник Асура, о котором сейчас слагали лишь легенды, наверное, разил врагов с меньшим азартом. Рука с оставшимся моти так и застыла, поднесённая к раскрытому рту — старшему ёкаю было уже не до еды.
— Ты что творишь?! — достаточно насмотревшись на взрыв детской ярости, Риннэ попытался привести Катая в чувство, придав голосу строгие нотки. — С угощениями так не поступают!
— А?.. — застывший, вдруг как-то обмякший после всплеска эмоций мальчишка повернулся к Риннэ, глядя на него огромными алыми глазами. Становилось уже поздно, стремительно холодало, и под ногами обоих мальчиков начинал клубиться густой сизый туман — стоявшая в его клубах детская фигурка выглядела ирреальной, неживой.
«Онрё, мстительный дух, не вымещенная при жизни злоба…», — в голове Риннэ вновь пронеслись обрывки прочитанных когда-то древних тестов, и по спине побежали липкие мурашки. Они только что похоронили несчастную, замученную жизнью женщину — а ну как её душа вселилась в тело сына и сейчас побежит свершать свою месть, раздирая тонкими детскими коготками плоть гостей в белых одеждах?..
Однако, вопреки ожиданиям Риннэ, уже приготовившегося отбиваться от маленького и цепкого, хоть и не опасного для него противника, ребёнок не стал бросаться на него с кулаками. Вместо этого он с размаху упал задом на землю и разревелся. Теперь уже юноша совершенно запутался — всё, что ему оставалось, это отложить несчастный моти (и зачем он их только принёс?) и присесть на корточки рядом с мальчишкой, прислушиваясь к его неразборчивым из-за всхлипов словам.
— Мерзкое… Мне не нравится… Я ненавижу всё мягкое и круглое! Ненавижу! Мерзкое! Тошнит!
Истерика продолжалась всего минуты три — Катая вскоре начало постепенно отпускать, и Риннэ помог ему отряхнуть кимоно и забраться назад на скамейку. Некоторое время они сидели рядом молча — Катай всхлипывал и тёр глаза, тёмные белки которых теперь покраснели не хуже алых от природы радужек, Риннэ молчал и недоумевал, как до такого дошло. Странный ребёнок уже не пугал его, но и симпатичен ему не был — это было существо, которое просто не хотелось лишний раз трогать, чтобы оно не взорвалось тебе в лицо. Хотелось уйти, но что-то держало рядом — возможно, воспитание, а возможно — какая-то странная разновидность совести.
«Наверное, я никогда не заведу своих детей… Хотя нет, у меня выбора не будет, я же стану главой клана. Ну, по крайней мере, их можно будет отдать нянькам, пока не станут большими и чуть более понятными.»
Катай уже почти не всхлипывал — лишь сдавленно икал, не то от слёз, не то от слишком быстро съеденного онигири. На Риннэ он смотреть избегал — но тут произнёс чётко и ясно, обращаясь явно к нему:
— Прости.
Риннэ вновь попытался ободряюще улыбнуться, но почему-то уже не получалось. Протянул было руку, чтобы потрепать ребёнка по волосам, но тот отдёрнулся, как напуганный зверёк.
— Да ладно… Чего уж там. Это всего лишь моти, не переживай так.
— Я правда ненавижу всё круглое, — тихо признался Катай, вновь поднимая на Риннэ тусклые глаза-колодцы. — Лицо няньки круглое. Она меня тискает и заставляет пить порошки, а мне после них очень плохо бывает. Папа мой круглый… И он не хочет, чтобы я с ним жил, хочет жить с новой женой. А мамин круглый живот убил её.
— Ну, — Риннэ окончательно не знал, что ответить ребёнку. — Ты тоже из такого когда-то родился, знаешь ли.
— Я ненавижу, что родился.
— Мда… И не поспоришь ведь с тобой.
«Немного тренировок, и ты победишь в любом состязании по риторике, пацан. Надеюсь, в твоей будущей школе таких ценят», — подумал Риннэ, но вслух не сказал.
Они вновь замолчали, и Катай придвинулся чуть ближе к своему старшему собеседнику, словно прячась от холодного ветра, немого свидетеля этой странной встречи. Поглядев ещё немного себе под ноги, на белые камни, выложенные в форме круга, он вновь тихонько заговорил.
— Знаешь… Я хочу убежать. Далеко-далеко отсюда, где никого нет. Где только острые скалы и твёрдая земля, и можно бить её бесконечно, пока не устанешь, а потом ещё бить. Там меня никто не будет трогать, и заставлять лежать в постели весь день, и поить порошками… И я стану самым сильным там. Сильнее, чем Великий Эмма.
«Нет никого сильнее Великого Эммы», — машинально хотел поправить мальчика Риннэ, но осёкся. Его учили так говорить, учили восхвалять саму землю, по которой ходит их могучий правитель… Но так ли на самом деле был силён этот грузный старик с красной рожей, почти что переставший покидать дворец, переложивший всё общение с народом на своего цепного пса Нурарихёна? Кого он так боялся, заперевшись в своей высокой башне — уж не своего ли сынка, задумавшего, по слухам, едва ли не государственный переворот и возвращение власти клану Óни?
Если старик до сих пор не решился уладить с отпрыском вопросы в поединке, значит, его здоровье и правда сдавало. Чего уж там, а вдруг он сам, Риннэ, мог бы иметь против него шансы в честном бою? Молодое и здоровое тело, ежесекундно изнывающее от нерастраченной, лавой бурлящей внутри силы, и тело старца, великого некогда воина, ныне просиженное на троне и заросшее жиром от дорогих яств и сакэ — и всё же, нельзя было недооценивать великого царя Ёмакая, уже не одно тысячелетие удерживавшего власть. Их битва могла бы стать легендарна… Но за одну только мысль о подобном, случайно подслушанную не тем ёкаем, Риннэ мог легко пойти под суд. Юноше не оставалось ничего, кроме как признать: он родился в мире, где думать — непозволительная вольность, говорить — преступление, а действовать — смертный грех.
От этого осознания у молодого ёкая вновь закололо в груди — и вдруг там шевельнулось что-то давно дремавшее, как морской змей, поднявший вдруг голову с океанского дна. Мысль, годами стремившаяся обрести форму, постепенно сложилась в готовый узор, и у Риннэ на миг перехватило дыхание от волнения, радости и страха перед образом, что вдруг возник перед глазами.
— Знаешь, что, Катай… Я тоже давно хочу убежать отсюда. И я убегу. Вот в самое ближайшее время и убегу, только поймаю момент, чтобы сразу не хватились.
Жёлтые глаза подростка блестели, как никогда раньше, светло-голубые щёки раскраснелись от прилившей к лицу крови, став почти что того же цвета, что и его волосы. Риннэ с трудом удерживал себя от того, чтобы не вскочить со скамьи и не начать ходить взад-вперёд по каменной сцене, разрабатывая план своего побега. Маленькому Катаю, похоже, передалось его волнение — он быстро-быстро моргал, тонкие пальчики вновь теребили полы кимоно.
— Возьми меня с собой! — едва ли не выкрикнул ребёнок, глядя ему в глаза, и Риннэ тут же слетел с небес прямо на голую землю. В теории его план был невыносимо прекрасен, а вот практика ставила определённые проблемы и заставляла трезво оценивать свои шансы.
— Прости, малой, не возьму. Одно дело — убежать из дома самому, а вот украсть при этом ребёнка — совсем другое. Твой папаша такой шум поднимет, что меня будет искать весь Ёмакай… А ведь мне ещё и кормить тебя чем-то придётся. О себе-то я позабочусь, от голода не помру… Нет, извини, но ты пока ещё слишком кроха. Давай так: ты подрастёшь, окрепнешь немного и сам убежишь? Из этой твоей школы, например? Встретимся потом, как два свободных ёкая, и расскажем друг другу, кто что повидал. Идёт?
Катай не ответил — отвернулся, нахмурив пурпурные брови. Присмотревшись к нему повнимательнее, Риннэ заметил вдруг, что мальчишке, похоже, нездоровилось. Его лицо, и без того серое от природы, стало почти что мёртвенно-бледным; выступившие на лбу крупные капли пота совершенно не вязались с холодной погодой и его лёгкой одеждой. Он всё ещё время от времени болезненно икал, вздрагивая всем телом. Руки беспокойно теребили и поправляли пояс, стягивавший кимоно на впалом животе — сейчас живот казался немного вздувшимся и, похоже, причинял мальчику боль. Причина навряд ли была в испорченной еде — сам Риннэ чувствовал себя превосходно, хотя они оба съели по одинаковому рисовому шарику с одного стола. Может, ребёнку вообще такое нельзя, а он, дурак, не спросил? Попадёт теперь от папаши-чиновника…
Стоило юноше подумать об этом, как его чуткий слух уловил топот шагов — со стороны террасы приближалась группа из пяти или шести ёкаев. Силуэты ещё не успели появиться среди тёмных стволов и ветвей, как Риннэ угадал среди отдалённых голосов один-единственный, который узнал бы везде. Он звал его по имени — и от этого зова съеденный уже давно онигири вновь встал у Риннэ посреди горла.
Естественно, когда небольшая толпа добралась до места уединения двух мальчиков, отец Риннэ хромал впереди всех. Испещрённое морщинами лицо ничего не выражало, подслеповатые жёлтые глаза щурились от недостатка света. Из-за его спины тут же выскочила незнакомая юноше пожилая женщина в широких синих одеждах — её круглое, похожее на блин лицо вытянулось сначала в удивлении, потом словно бы в облегчении, а маленькие глазки тут же сконцентрировались на Катае. Только заметив женщину, мальчик вскрикнул и прижался к Риннэ, схватив того за рукав одеяния. Это был первый раз, когда ребёнок сам пошёл на физический контакт, но продлился он совсем недолго — через мгновение мальчик оказался в сильных пухлых руках женщины, прижатый к её необъятной груди.
— Что же ты так, маленький, хорошенький мой? Нянечка сказала в кроватке лежать, а ты из дома убежал… В чём был, без курточки… Ты же простудишься! Тебе нельзя простужаться, ты скоро в школу пойдёшь, там только здоровеньких учат… — сюсюкала женщина, извлекая своим длинным гибким хвостом, заменявшим ей, видимо, третью руку, какую-то баночку из кармана своих одежд. — Вот, нянечка принесла твоё лекарство! Выпей, маленький… Ротик открой, широко-широко… Горькое, но ты же знаешь, тебе надо… Не дёргайся, пей, всё-всё пей, до донышка…
Катай пытался вырываться, извиваясь, как змейка, в руках крупной, сильной не по возрасту старухи, но потом как-то вдруг обмяк, послушно открыл рот, позволяя залить внутрь какой-то тёмный пенный отвар. Его глаза, казавшиеся огромными на худом измученном личике, смотрели прямо на Риннэ, словно молили о чём-то — молили без надежды быть услышанными, просто от безысходности. Тоненькая ладошка сжалась в кулак, потом разомкнулась. Жизнь, только-только заблестевшая в рубиновых глазах, вновь покинула их — взгляд стал расфокусированным, словно бы рыбьим. Он больше не сопротивлялся и не мешал своей сиделке себя удерживать, и та, удовлетворённо крякнув, перехватила мальчика поудобнее и поспешила назад, видимо, в дом хозяина.
Риннэ смотрел, как безвольного, будто ставшего тряпичным ребёнка уносят прочь, и почему-то эта сцена казалась ему ненормальной, неестественной — но у него не было времени об этом думать. Пока другие ёкаи из свиты, видимо, тоже слуги, переговаривались между собой, его отец выступил вперёд, не сводя с Риннэ холодного взгляда, и махнул слугам рукой, чтобы возвращались. Убедившись, что те ушли, старик подошёл к уже вставшему со скамьи сыну, склонившему голову в полупоклоне. Тяжёлая сухая ладонь поднялась в воздух, словно лезвие — и с размаху хлестнула юношу по лицу.
— Отец?.. — Риннэ едва не подавился воздухом, пытаясь сделать вдох. Правую щёку нестерпимо жгло, но подросток удержал себя от желания потрогать место удара, показать, что ему больно.
— Ты опозорил меня сегодня, Риннэ. Ты ушёл без разрешения. Ты заставил ждать очень важную персону… — лидер клана словно выплёвывал камни, широко размыкая сухие дряблые губы. — И ты оставил свой бокал без присмотра. Я видел его на столе, Риннэ. В него могли подлить яд, а ты бы и не заметил. Я всегда учил тебя быть умным и осторожным, но глупость и легкомыслие так просто из тебя, я вижу, не выбить. Я займусь этим позже… А сейчас идём со мной. Нас ждёт Первый Советник Нурарихён.
Риннэ хотел ответить отцу, объяснить, что бокал и так был пуст, что он не собирался больше сегодня пить, а в рощу отошёл лишь освежить голову, но все слова так и застряли в груди, забивая лёгкие и горло. Первый Советник? Что он-то забыл на чьих-то дурацких похоронах?!
— Зачем… Почему Советник среди гостей? — выдавил из себя юноша, стараясь не рвать зрительного контакта с отцом. Отводить взгляд было бы равносильно проигрышу — а проигрывать после того, как тебе уже отвесили пощёчину, совершенно не хотелось. Это было слишком унизительно, так унизительно, что хотелось плакать — но Риннэ был уже большим мальчиком и умел давить в себе слёзы, не выпуская их наружу.
— Я объясню по дороге, сын. Идём.
Пока отец и сын неспешно шли к террасе (сам Риннэ дошёл бы куда быстрее, но старик переутомился и сильно хромал, при этом упрямо отказываясь от какой-либо помощи), тайна появления Советника Нурарихёна на похоронах постепенно раскрывалась. Похоже, чиновник, похоронивший сегодня жену, подрядился выполнить для царского двора какую-то сложную и грязную работу, и Первого Советника отправили лично проконтролировать, что работа будет сделана. В чём именно заключалась эта страшная работа, отец Риннэ не знал — не знали и придворные, донёсшие до него эту информацию.
Не было официально известно, и какую плату получит чиновник, но тут у всех, кто знал его и его семью достаточно близко, была одна и та же железная догадка — он хотел удостовериться, что его сына примут в послушники при Институте Жречества, небольшой государственной школе магии далеко в западных горах, готовившей в основном мистиков, жрецов и практических магов. Эта школа оставалась для ребёнка последним шансом получить достойное образование — со своим слабым здоровьем он совершенно не годился в воины, а вступительные экзамены в учреждение, обучавшее чиновничьему делу, с треском провалил. Мальчик с детства был неуравновешен, отставал от сверстников как телом, так и умом — его старались не выпускать из дома, поили настойками из сильных магических трав, чтобы предупреждать истерики, и на похоронах, скорее всего, он оказался самовольно — выскользнул из своего домашнего заточения, дождавшись, пока нянька не уснёт. Особых успехов от него никто не ждал, надеялись лишь, что он каким-то образом вытянет учёбу, попадёт в служители при достойном храме и проживёт тихую, неприметную жизнь, никого больше собой не утруждая.
— Отец, который пойдёт так далеко ради сына, не оправдавшего надежд, достоин сидеть по правую руку от самого Великого Эммы, — подытожил старик свой рассказ, застыв перед ступеньками, ведущими на террасу. — Ты так не находишь, Риннэ?
Подросток стоял чуть позади него, сжав кулаки. Его челюсти были сомкнуты настолько плотно, что их уже начинало сводить. Медленно, почти не дыша, он разомкнул слипшиеся от долгого молчания губы и задал отцу ответный вопрос:
— Тебе нужен честный ответ, или тот, какой ты хотел бы услышать?
Старый ёкай нахмурился. Нога, занесённая уже над первой ступенькой, вернулась на землю.
— Отвечай честно, сын мой.
Риннэ сделал глубокий вдох, но это не помогло ему успокоиться — лишь распалило внутренне пламя. Мельтешение белых одежд, лицо отца, всё это смешалось перед его глазами, вертелось, как в калейдоскопе. Словно откуда-то со стороны услышал Риннэ собственный голос:
— Я нахожу, что вся эта ситуация отвратительна. Я нахожу, что мальчишку сначала прятали, потому что стыдились, а теперь отправили куда-то умирать, раз уж мать больше не замолвит за него слово, и всем на него наплевать, на самом деле — в особенности отцу, который сразу после похорон отправится в свои покои с новой жёнушкой, зачинать нового наследника — такого, чтоб оправдал ожидания. Никто из этих ёкаев не достоин каких-либо почестей. Здесь собрались одни лишь мрази, и я буду рад, если они все разом сдохнут.
Вокруг сразу воцарилось молчание — даже болтовня гостей вдруг стала едва различима. Отец и сын мерили друг друга взглядами, полными одинакового упрямства, словно вели поединок на ножах — ни один не хотел отводить глаза и тем самым проявлять свою слабость. Риннэ мог легко прочесть в отцовском взгляде гнев, разочарование, омерзение, но при этом словно бы и печаль, и даже, кажется, понимание. На миг пришла в голову мысль, ранее не казавшаяся возможной — а вдруг отец был с ним, в общем-то, согласен? Вдруг он тоже, прожив всю жизнь в этом маленьком придворном аду, лишившем его под старость лет сна, сделавшим из гордого и сильного волей мужа недоверчивого параноика, ненавидел ёкаев высшего света, и, будь его воля, никогда не стал бы отдавать им на растерзание Риннэ, такого молодого, совсем не желавшего пачкаться в придворных интригах?
Вполне может быть, что Риннэ в тот момент был прав на счёт отца. Вот только старик был не менее упрям, чем его сын, и в жизни не позволил бы зелёному юнцу, проявившему дерзость, уйти безнаказанным. Торжественно подняв посох, старик провозгласил, тихо, но таким образом, чтобы Риннэ точно всё услышал:
— Твои слова жестоки, а помыслы невыразимо глупы. Я вырастил злого ребёнка, не ценящего мир, в который пришёл. Твоя покойная мать отдала свою жизнь, чтобы ты мог наслаждаться яствами, увеселениями и битвами, а ты отказываешься проявить и толику уважения к её великой жертве… Ты не изменишь этот мир, Риннэ. Прими его и играй по его правилам. Поклонись Первому Советнику и не смей при нём открывать свой поганый рот, раз уж не умеешь разговаривать, как будущий глава семьи.
— У меня нет выбора, я так понимаю? — вопреки бушевавшей на душе буре, подросток криво ухмыльнулся, будто находил диалог с отцом очень забавным. Каким-то подсознательным чутьём он ощущал, что сейчас слетят все маски, и он наконец станет тем, кто он есть. Дороги назад не будет — ну и пусть. Он уже дал себе обещание, а значит, пора его держать.
— У тебя никогда не было выбора, — кивнул старик, тряхнув длинной бородой.
— В таком случае… — голос Риннэ почти перешёл на шёпот, но он был уверен, что отец внимает сейчас каждому его слову… — В таком случае, покойная матушка зря меня родила. Мне такая жизнь даром не сдалась.
Не дожидаясь ответа отца, Риннэ рывком протиснулся мимо него и нырнул в толпу гостей, пробивая себе дорогу локтями. Холодное, непроницаемое стариковское лицо осталось выжжено в памяти, казалось, навсегда — столько злости, обиды, горечи было в этих подслеповатых глазах. Риннэ не различал уже гостей, не знал, в какую сторону стол, в какую алтарь — даже тот факт, что где-то среди знати был Первый Советник Нурарихён, которому нужно было представиться, его не волновал. Сердце билось в груди так сильно, что заглушало собой все прочие звуки — тело дёргало ему в такт, и бежать было трудно, но он бежал, подальше от этих ёкаев, от их мира, от всего, что с ними связано. Лучше уж одному… Лучше в трущобах… Лучше в мире людей, пусть про них и рассказывают столько страшных баек…
Нет никого страшнее, чем общество, в котором живёшь ты сам.
Перед лицом Риннэ будто сама собой возникла тяжёлая дверь, украшенная орнаментами из тёмного золота — он толкнул её, ввалившись без приглашения в чужой дом, дом овдовевшего чиновника. Створки за спиной юноши тяжело ухнули, закрываясь — а он уже бежал дальше, вверх по лестнице, не важно, куда. Лишь бы не здесь, лишь бы оказаться в одиночестве…
За лестницей начинался длинный коридор, и скоро Риннэ понял, что оказался в женском крыле дома — здесь, очевидно, жили нянька и молодая жена хозяина. Запах парфюма щекотал нос, с картин, развешанных вдоль стен, смотрели уродливые круглые собачонки. Риннэ замедлил шаг — подобная пробежка была для него пустяком, но сердце всё равно почему-то ныло. Он чувствовал себя так, будто не спал несколько ночей кряду, и ему вдруг очень захотелось выпить — не важно даже, сакэ или простой воды.
За очередной дверью, мимо которой юноша уже собирался пройти, явно кто-то разговаривал — можно было различить как минимум три молодых женских голоса, о чём-то оживлённо болтавших. Риннэ это абсолютно не интересовало, но слух помимо воли выхватил из разговора знакомое имя, и сердце пропустило удар. Чувствуя, как его начинает мутить от неясных пока предчувствий, Риннэ застыл у двери и прислушался.
— И тебе его не жалко? — спрашивал тонкий голосок за дверью, — Катай ведь ещё такой кроха…
— Его всем здесь жалко, — отвечал другой голос, более резкий и громкий. — Но что ещё ты мне предлагаешь делать? Это же невозможно — выйду ночью омыть руки, а он бродит по коридорам, как воришка какой, или как дух неприкаянный! Мы его запираем, конечно, но он выбирается… Муж его защищает, говорит, что у мальчика ум повреждённый, что он ничего не понимает, но он, бывает, как зыркнет на меня этими своими глазищами, так кровь в жилах стынет… У покойницы вот точно такой же взгляд был, ещё когда я прислугой здесь ходила! Подозревала, что ли, стерва… Ну да ничего, больше прятаться не надо, я теперь не любовница какая-то, а законная жена! Это мой дом, и я не хочу, чтобы по ночам в нём шастали непонятно кто и непонятно зачем. У нас с мужем свои дети будут — вот чему они от этого уродца научатся? И вообще, меня не в чем обвинить — я его не лекарям на опыты продаю и не в красный квартал, под стариков подкладывать… Научат же его молиться и жечь благовония, или чем там жрецы занимаются? И ему работа по силам, и нам спокойнее! А всю одежду, что ему с собой в дорогу не соберут, мы выбросим — энергия у него тяжёлая, нам такая не нужна. И игрушки эти его тоже… Я понимаю, что он болезный, но в таком возрасте и до сих пор в куклы играть — это где видано?!
Риннэ так и застыл у двери, не в силах сделать шаг. За спиной у него нагревалась Бхавачакра, отвечая на чувства хозяина, на разливавшиеся по венам печаль и гнев. Внезапно юношу пронзила догадка, и вскипевшая было кровь разом обратилась в лёд. Во сколько лет принимают в послушники и сдают экзамены на поступление в школы? Отстаёт от сверстников и умом, и телом… Хриплый, словно простуженный голос — он что, уже начал ломаться?
«Великий Эмма, помилуй меня…. Этот парень не был ребёнком. Я не сильно его старше, а общался с ним, как с несмышлёной малолеткой… Даже я не воспринял его, как равного… И чем я лучше всех этих ублюдков?..»
Покачнувшись от внезапной слабости, Риннэ опёрся о стену, чтобы вернуть себе равновесие — не духовное, так хоть физическое. Бхавачакра звонко ударилась о каменную отделку, и на звук из-за приоткрывшейся двери тут же вынырнула остроносая мордочка какой-то гостьи в белом. Встретившись с юношей взглядом, девица вскрикнула и подалась назад, оборачиваясь к своим собеседницам.
— Тут какой-то юнец! Подглядывать вздумал! Малолетний развратник!
Риннэ не стал ждать, когда на него хлынет разъярённая женская свора — рывком развернулся и побежал прочь, толком не разбираясь, в какую сторону. Догонять его, похоже, не стали — решили, что достаточно и припугнуть.
«Пускай думают, что хотят… Такие женщины, как они, всё равно меня не интересуют. Пусть и дальше спят с женатыми чиновниками, считая дни до смерти законной супруги… Мне плевать. Мне уже на всё плевать.»
Рывком открыв первую попавшуюся дверь, Риннэ опять оказался на террасе — похоже, он пробежал свой же путь, вновь вернувшись на похороны. Свежий холодный воздух приятно остудил лицо, и Риннэ сделал вдох полной грудью, не переживая о том, что может застудить лёгкие. Ему хотелось глотать воздух, как лекарство от скорби, как зелье, которое сотрёт ему память, обратит его в кого-то другого. Если он — воплощение Сансары, вечного колеса перерождений, то с какой стати он застрял в этом теле, на этой Земле? Почему не может он сам раскрутить колесо и выбрать, кем ему быть?
Похоже, похороны подходили к концу — ёкаев стало меньше, столы почти что опустели. Шатаясь, словно впавший в транс, Риннэ подошёл к столу, схватил с него бутыль сакэ и жадно приложился к горлышку, как самый распоследний пьянчуга-óни. Вкуса он почти не чувствовал, но терпкая сладкая жидкость теребила горло, прогоняя холод, а в желудке скоро образовался тёплый тугой комок, от которого по остальному телу расходились приятные вибрации. Отставив опустевшую бутыль, Риннэ утёр рукавом рот (на него, кажется, смотрели, но ему было всё равно) и отошёл от стола, с ещё большим трудом сохраняя равновесие. Спускаться по короткой лестнице, когда та кружилась и выпрыгивала из-под ног, оказалось слишком сложно для него, и юноша позволил отяжелевшему телу опуститься на последнюю ступеньку. За то время, что он был в доме, вновь начал моросить мелкий дождь, и каждая капелька была словно поцелуем юки-онны на разгорячённых щеках. Пару капель Риннэ специально поймал на язык, как в детстве. Сразу стало куда легче жить.
Он сидел на ступенях террасы, глядя в тёмную туманную рощу, и думал обо всём и ни о чём сразу. В голове вертелись сцены похорон, портрет покойницы, онигири и моти, лицо отца, лицо мальчика по имени Катай. Из самых глубин груди сам собой вырвался вздох, и Риннэ не стал его сдерживать, отметив заодно, как сильно разит алкоголем от его дыхания. В таком состоянии положено шутить и танцевать на столе, но Риннэ был не весел. Он слишком хорошо понимал, свидетелем чего сегодня стал, пусть и невольно.
Этого мальчика не могло в будущем ждать ничего хорошего — он совершенно не был приспособлен к тому миру, в который его выплюнуло колесо Сансары. Без силы, без ума, без связей, чем докажет ёкай своё право на жизнь, за что схватится, чтобы не утонуть в море пёстрых огней царства Ёмакай? Возможно, он окажется достаточно зол или хитёр, чтобы выцарапать себе место под солнцем, но насколько хватит этого слабенького, увечного тела? Он сгорит, как свечка, совсем молодым — как его несчастная мать, как многие и многие ёкаи, которым не повезло родиться со всеми теми возможностями, что были у Риннэ — здорового, умного, сильного, да ещё и потомка знатного рода.
С другой стороны, разве счастлив он, живя в мире интриг и фальшивых улыбок? Разве ждёт он своего совершеннолетия, когда старый отец сможет назначить его главой клана и уйти, наконец, на покой? Этот титул свяжет юношу по рукам и ногам, и он навсегда погрязнет в болоте высшего света, спрячется под маской, которая однажды прирастёт к лицу и разъест его, так, что под ней останется лишь голый череп. Возможно, самой мудрой в этой истории и впрямь оказалась малютка-новорожденная, которая просто отказалась жить, проведя в этом мерзостном мире всего пару часов.
Постепенно гости разъезжались, и Риннэ понимал, что отец вот-вот придёт за ним, поднимет, отчитает за то, что, в добавок ко всему содеянному сегодня, сын ещё и нажрался как свинья. Подросток и впрямь превысил сегодня свою норму — ну да ничего. Сказаться завтра больным и провести весь день, заперевшись в своих покоях, будет очень удачно. Он хорошо обдумает каждый шаг: что взять с собой, в какой день уходить, как сделать так, чтобы пропажу наследника не замечали как можно дольше. Возможно, он даже оставит записку отцу — а может, и не оставит. Сегодня, когда они обменялись взглядами у ступеней террасы, Риннэ понял, что они с отцом оба несчастны — только один из них был слишком стар, чтобы что-то менять. У другого же впереди была целая жизнь, долгая, кажущаяся в столь юном возрасте почти что бесконечной, и как же не хотелось тратить её на то, чего хотят какие-то дрянные аристократы… Отец всё поймёт, обязательно. Возможно, в глубине души он уже отпустил его.
Выл ветер, моросил дождь, а в одном юном сердце, скрытом под богатыми белыми одеждами, полыхала надежда — впервые за долгие годы, впервые с тех пор, как крошка-Риннэ, едва научившийся держать в непослушных пальчиках кисть, уже выводил кандзи своего имени на широких свитках, а нанятый отцом учитель чинно кивал и приговаривал, что из малютки выйдет толк при дворе. Нет, не выйдет, простите, сэнсэй — уже очень скоро Риннэ будет так далеко от царского двора, как только возможно. У него не будет званых ужинов и мерзких улыбочек, не будет брака по расчёту и рождённого лишь из-за необходимости наследника; у него будут странствия, приключения и боевые товарищи, а однажды, быть может, и настоящая любовь, светлая и огромная, как сам океан, как безбрежное звёздное небо. Сейчас небо затянуто тучами, и дождь льёт всё сильнее, и холод пронзает до костей, но ничего страшного — сегодня, так уж и быть, Риннэ это простит и себе, и погоде.
Просто сегодня последний день его прежней жизни — день прощания со всем, что он когда-то называл своим домом. Завтра начнётся новая жизнь — и он вступит в неё с гордо поднятой головой, готовый к любым невзгодам. Почему-то Риннэ в тот момент искренне казалось, что впереди, на этой неизведанной тропе свободы, его ждёт только хорошее. Ну разве могла судьба распорядиться иначе?
***
«Верховный Жрец Катай?»
Риннэ сузил янтарно-жёлтые глаза, вновь и вновь вчитываясь в имя на тонком куске белого картона. Его длинные алые когти оставляли на бумаге глубокие вмятины, клубы сиреневого тумана, вившиеся вокруг тела, тускло освещали мрачный зал. Восседая на своём троне, словно полноправный царь Ада, мужчина в богато украшенных чёрных одеждах, похожий на сошедшее с древних свитков злое божество, уже не ухмылялся, как минуту назад — он о чём-то сосредоточенно думал, вертя прямоугольник бумаги в худых длинных пальцах. В голове его, исполненной обычно мыслей о делах насущных — ведь думать о прошлом, о любом его отрезке, было всё ещё непереносимо больно — сейчас впервые за долгое время поднимались из мутной воды воспоминания. Он видел уже это имя, даже читал его… Катай, написанное не иероглифами, а слоговой азбукой… Жречество, это было как-то связано со жречеством…
Догадка разорвалась в голове, как новогодняя хлопушка, и воспоминания накатили разом — такие далёкие, что выуживать их из недр памяти было почти что как раскапывать древнюю гробницу. Дождь, похороны жены чиновника, странный маленький мальчик с потухшим взглядом и океаном темноты в сердце… И правда, всё это когда-то с ним было — точнее, с тем далёким, навсегда потерянным Риннэ, наивным ребёнком, который не был готов к тому, что приготовила ему судьба, а потому бесславно погиб в одну страшную ночь, баюкая в руках коченеющее тело той единственной, кто была ему когда-либо по-настоящему дорога. Та часть его, тот молодой пылкий дурак, решивший, что бросить вызов всем законом мира — забава как раз ему под стать… Он умер тогда вместе с невинной девушкой, которую по глупости втянул в прогнившие насквозь игры пустоголовых царей и жестоких генералов, от которых так хотел когда-то сбежать. Сбежать не получилось, и вот из пепла, оставшегося от души, искорёженной потерей, поражением, годами унижений и прозябания в тесной клетке на границе миров, восстал новый Риннэ — беспристрастный и безжалостный, как сама Сансара, живущий лишь мечтой отнять жизнь ненавистного Эммы и спалить дотла всю грязь, что пропитала Ёмакай.
От мысли о том, кем он был раньше, на исхудавшем лице вновь расцвела ядовитая ухмылка. Теперь его и мать родная не узнала бы, будь она жива — узнает ли случайный знакомый из давних времён, если это действительно он? Как интересно… Только Риннэ успел пресытиться жизнью, как та подкинула ему развлечение. Возможно, игра стоила свеч.
Он сначала не хотел идти и заключать союз с каким-то глупым мелким культом, который, якобы, служил одному из сильнейших божеств древней эпохи. Знавал Риннэ этих божеств: одна сейчас, по слухам, заведовала какой-то нелепой фабрикой, другая бездельничала в своём огромном храме и бесконечно пересчитывала своих многочисленных щенков, то и дело отправляя одних на поиски других, третий отгрохал себе офис до небес и печатал в своём кабинете полнейший бред на шести клавиатурах сразу. В ушедших, обессилевших от старости богах не было уже смысла — сам Риннэ мог бы легко стать для какого-нибудь отсталого народа божеством, слегка покрутив перед ними заряженной Бхавачакрой, но ему это было не нужно. На кой чёрт миру ещё один Мадзин Банбарая? Лучше уж действовать одному, чем с такими союзниками, а Риннэ был, к счастью, далеко не одинок.
Знакомое имя на картонной карточке, однако, в корне поменяло дело. Теперь Риннэ хотел этой встречи — и, зная его, можно было не сомневаться, что он её получит.
«Ну не знаю, господин Риннэ… Мало ли в Ёмакае Катаев? Слишком странное совпадение, я считаю. Вы сами говорили, что мальчик на вряд ли дожил бы до взрослых лет… Я много на своём веку больных детишек повидал, когда ухаживал за сиротками, терять их — как ножом по сердцу, уж я-то знаю, и хочется надеяться на лучшее, но вы не надейтесь лишний раз… Надежды, они ведь больше всего ранят, когда не оправдываются.» «Может, ты и прав, старина. Может, и прав…»
Гоку Намахагэ, этот мудрый старый воин, потерявший статус и свободу за то, что спасал жизни, а не за то, что когда-то их отнимал, и впрямь очень часто оказывался прав, но не в этот раз — Риннэ понял это сразу, только вступив в молебный зал храма Кати-Кати. Верховный жрец уже ожидал его — вальяжно закинув ногу на ногу, молодой мужчина в богато украшенных ритуальных одеждах сидел на своём собственном троне в глубине зала, куда более вычурном, чем в замке у Риннэ, но от того заметно более безвкусном. Он, очевидно, хотел произвести впечатление, и первым делом одарил гостя самоуверенной ухмылкой, демонстрируя тонкие клыки — но хватило одного лишь взгляда на вошедшего, чтобы вся спесь сошла с бледного лица главы культа, а рубиново-красные глаза, густо подведённые чёрной тушью, расширились в изумлении и ужасе.
Риннэ ухмыльнулся в ответ, демонстрируя собственные клыки, и с удовлетворением ощутил, как все внутренние энергии жреца приходят в разлад от первобытного страха. Он знал, какое впечатление производит на ёкаев слабее себя, и не видел ничего зазорного в том, чтобы указать им на своё место.
И всё же… Да, и впрямь, это не мог быть кто-то другой. В мире много ёкаев, похожих друг на друга, как две капли воды, те же мицуматы или цутиноко, но сейчас Риннэ в глаза бросалось всё то же самое, что и много лет назад, когда они сидели рядом на высеченной из камня скамье: тонкие худые руки с изящными пальцами, бледно-серое лицо, пересечённое двумя вертикальными полосами от нижних век и почти что до подбородка, пурпурные волосы, которые так и торчали во все стороны — разве что чёлку Катай больше не носил, возможно, зачёсывал и прятал под высокую жреческую шапку.
«Он вырос удивительно складным для кого-то, кто в детстве казался стоявшим одной ногой в могиле… И глаза живые, блестят, не то что тогда. Худой, конечно, как жердь, ни намёка на мускулатуру, но разве я сейчас выгляжу лучше? Жизнь, похоже, отнеслась к нему даже чуть благосклоннее, чем ко мне…»
Пока Риннэ созерцал главного служителя храма и размышлял о прошлом, молодой верховный жрец встал, покрепче сжал в руке церемониальный жезл и спустился со своего возвышения, стараясь двигаться с как можно большим достоинством — вот только он явно волновался, и у него дрожали коленки под жреческой юбкой. Риннэ это забавляло, и он терпеливо ждал, пока потенциальный союзник не изволит начать обмен приветствиями.
Когда жрец по имени Катай наконец-то преодолел расстояние между ними и встал прямо перед Риннэ, возникла неловкая пауза — он словно бы чего-то ждал, а Риннэ не понимал, чего. В глаза ему первым делом бросилось то, что та разница в росте, из-за которой молодой тогда лидер Ёкаев Гоку принял Катая за совсем маленького ребёнка при их первой встрече, между ними сохранилась. Даже невысокий по меркам своей семьи Риннэ, подозревавший, что это годы заточения лишили его ещё совсем юное тогда тело необходимых питательных веществ и потому остановили его рост, был выше коротышки-жреца примерно на пол головы, а то и больше. Низкий рост, однако, совершенно не портил взрослого Катая — у него было совсем юношеское лицо, ещё и значительно подправленное макияжем, от чего его легко можно было принять за подростка-послушника, а не за полноправного верховного жреца своего культа. Риннэ не интересовался жречеством, но здравый смысл подсказывал ему, что для принятия жреческого сана нужно быть уже вошедшим в возраст ёкаем — да и по его расчётам выходило, что Катаю было сейчас чуть меньше, чем ему самому, а значит, он был ещё молод, просто не настолько, как выглядел.
Пауза затягивалась; Верховный Жрец Катай неуверенно переминался с ноги на ногу, пытаясь придать лицу то же самоуверенное выражение, что было у него в момент прихода Риннэ. Сам Риннэ чувствовал, что Катай его не узнал; не удивительно, учитывая, какие серьёзные изменения произошли в его облике и энергетике за прошедшие годы. Наконец, отвлёкшись немного от созерцания симпатичной жреческой мордашки, Риннэ вспомнил давно забытые уроки этикета: с служителем культа положено здороваться первым, и обращаться к нему нужно «Ваше Преподобие». На обращение Риннэ решил силы не тратить, зная, что в его устах титул прозвучит как насмешка, а вот поклониться жрецу, которого смог бы, наверное, уничтожить в бою примерно за минуту, было ему нетрудно.
— Здравствуй, жрец, и спасибо, что принял меня в доме своего бога, — отвесив красивый полупоклон, Риннэ заговорил, приятно удивляясь тому, как эхо разносит по залу его тихий голос. — Я пришёл поговорить о возможном сотрудничестве между нашими фракциями. Я так понимаю, предложение, поступившее от культа Кати-Кати, ещё в силе?
Верховный Жрец Катай поудобнее перехватил свой жезл, стараясь не терять улыбки перед, наверное, самым страшным гостем, когда-либо посещавшим его обитель. Пожалуй, явись сейчас из древних времён сюда сам Дзясин Кати-Кати, это и то не напугало бы жреца так же сильно. И всё же жрец не спасовал: выпрямил спину, взглянул Риннэ прямо в глаза и ответил, подавив в голосе любой намёк на дрожь:
— Культ Кати-Кати тоже приветствует тебя, Риннэ. Надеюсь, наша скромная обитель придётся тебе по вкусу… — Риннэ ничем не выказывал неодобрения, и Катай явно осмелел. — И ты не сможешь потом сказать, что лучший жрец в истории не был к тебе гостеприимен.
Риннэ и сам не заметил, как его улыбка из показной стала искренней. Эти выверенные театральные жесты, громкие слова, эпатажная внешность… Смешной ёкай в нелепых одеждах всячески пытался привлечь к себе внимание, что-то из себя представить, оставить впечатление. Возможно, с простыми и наивными прихожанами это срабатывало, и, окутанный алой магической дымкой, посредник между ёкаями и божествами смотрелся очень даже внушительно, когда читал свои проповеди и проводил ритуалы. В его голосе, в его движениях, во всём читались отголоски той самой склонности к эмоциональным взрывам, которую когда-то пытались затушить целебными порошками — Риннэ вполне мог себе представить, что сейчас она работает жрецу лишь на руку, позволяя без особых усилий впадать во вполне правдоподобный религиозный экстаз, когда нужно впечатлить толпу.
«Они одевали его в серое и запирали в комнате, чтобы никто его не замечал… Что ж, добились своего. Такой согласится и царский дворец подорвать, лишь бы на него посмотрели. Мне нравится. Его можно будет использовать.»
Что-то в этой мысли показалось Риннэ смутно-неправильным, какое-то движение в груди восстало против, но он быстро потушил разгоревшийся внутри огонёк сомнений и вернулся к суровой реальности. Катай, кажется, уже успел прочесть ему какой-то монолог о величии своего бога (Риннэ не слушал) и теперь приглашал пройти в рабочий кабинет, чтобы они могли спокойно обсудить возможное сотрудничество за чашкой чая. Это звучало, как хорошая мысль — у ёкая в чёрном уже давно пересохло в горле, а время как раз шло к обеду.
Когда Верховный жрец Катай изящно развернулся, прошелестев длинными свободными рукавами одеяния, и уже двинулся к неприметной двери в дальнем конце зала, Риннэ не удержался и окликнул его, чувствуя, как в груди замирает то же самое ощущение, что он испытывал в детстве, готовясь совершить какую-нибудь проказу. Если уж сегодня он пришёл в храм совмещать приятное с полезным, то почему бы не повеселиться?
— Простите, Ваше Преподобие, — Риннэ специально перешёл на вежливый язык, подозревая, что эффект от этого будет только забавнее. — Вы позволите мне один вопрос перед тем, как мы начнём?
Катай обернулся на своего гостя, в последний момент скрывая удивление на изящном кукольном лице.
— Прошу вас, спрашивайте, — ответил он столь же вежливым тоном.
— Вы как, научились уже писать кандзи? Или всё так же предпочитаете катакану? — Риннэ стоило невероятной выдержки не рассмеяться посреди своей фразы, но эффект стоил того — Катай сначала резко побледнел, потом покраснел, а уже через секунду в панике схватился за голову, запуская пятерню в торчащие волосы. По его глазам, расширившимся от шока, было очевидно, что он тоже вспомнил, где мог когда-то видеть рыжего синекожего ёкая со зловещей ухмылкой, и почему сегодняшняя встреча могла вызвать у него чувство дежавю — и теперь жрец не знал, что думать и как себя вести, пытался объединить в голове два несовместимых образа.
Вдоволь насладившись паникой верховного жреца, Риннэ, улыбавшийся уже куда более добродушно, неторопливым шагом подошёл к нему и положил ладонь на узорный золотой наплечник молодого культиста — его наряд делал подобные дружеские жесты очень неудобными, но тут уж было ничего не поделать, не раздевать же бедного парня?
— Не переживай так сильно, Катай. Я, помнится, предложил тогда встретиться вновь, когда станем свободными ёкаями… Сказать по правде, я уже и не знаю, что по-настоящему значит слово «свобода». Явно не то, что я подразумевал под ним, будучи глупым мальчишкой. Так или иначе, но вот мы и встретились, — уверенный и острый взгляд янтарных глаз встретился с напуганным и подозрительным взглядом алых, и в них подмигнули друг другу общие нотки лёгкого безумия, такого разного, но в данную секунду — одного на двоих. Не удивительно, что сразу после оба ёкая непроизвольно друг другу улыбнулись.
За этот краткий миг общения одними глазами они пришли к единому выводу: с момента их последней встречи каждый из них повидал столько ужасных вещей, что бояться друг друга было уже ни к чему. Выкованные жестокостью одного и того же мира, они выбрали себе разных врагов, но шли к примерно общей цели — исцелить больной Ёмакай, безжалостно вырезав из него всё, в чём завелась гниль. Им не обязательно становиться друзьями, доверять друг другу или отдавать друг за друга жизнь — но вместе они смогут куда больше, чем поодиночке. Кинжал и яд хороши и по отдельности, но смазанное ядом лезвие — куда больший гарант успеха, когда нужно кого-то убить, а Риннэ было кого убивать… И Катаю, очевидно, тоже.
— Знаешь, чай — это прекрасно, но я бы, пожалуй, выпил вина. У вас в храме такое держат?
Катай призадумался, после чего неуверенно кивнул.
— Тогда велите подать его в кабинет, Ваше Преподобие! — преисполненный зловещего веселья, Риннэ широким жестом осветил зал невесомым фиолетовым огнём, в сиянии которого его просторные чёрные одежды казались крыльями какой-то адской птицы. — Выпьем за продуктивный союз и начало прекрасной дружбы!
В этот раз верховный жрец Катай вновь ответил на его улыбку собственной, не менее зловещей — в мерцании фиолетового огня он представал совсем другим, словно терял всякую связь с миром живых. Загадочно переливались драгоценные камни, украшавшие жреческое одеяние; бледное красивое лицо казалось искусно сделанной маской, лишь два рубиновых глаза были полны скрытого сакрального огня. Катай, похоже, не строил иллюзий — он прекрасно осознавал, что Риннэ больше никогда не обратится к нему вежливо, и ни о каком «Вашем Преподобии» от него можно дальше и не мечтать. С этого дня они становятся равными — товарищами по несчастью, братьями по оружию, соучастниками одного преступления, и когда-нибудь они либо сожгут Ёмакай дотла, либо не выдержат и прирежут друг друга.
Пожалуй, именно таков был замысел судьбы, сведшей их когда-то вместе в тот день, пасмурное и дождливое утро третьего месяца года, когда хоронили жену чиновника.
Конец эпизода
