После того, как Игорь ушел, Сергей лежал и никак не мог понять… это… правда было?.. Насколько это вообще возможно? Конечно, с тех пор, как он очнулся в реанимации, он больше не видел ни Птицу, ни Олега, вообще никого. Разум впервые за многие годы был чист, будто с головы сняли тугой обруч. Заторможенность от таблеток — не в счет. Радовало только, что Рубинштейн оставил его, а это значит, что Птицы и правда нет, именно поэтому он стал неинтересен.
Дни в клинике потянулись еще более тоскливо и монотонно. Стоило хлебнуть совсем чуточку свободы: выйти из толстых, холодных и замшелых стен, ощутить свежее прикосновение ветра и морского бриза, взглянуть на небо — тусклое и туманное, но такое бескрайнее и свободное… и теперь он чувствовал себя замурованным заживо. Больше не было никакой надежды, что кто-то к нему придёт. Однажды, много лет назад, он читал книгу Далтона Трамбо «Джонни взял ружьё», и она произвела на него неизгладимое впечатление. Там солдат остался без рук и ног, он не мог видеть, слышать и говорить, ему оставалось просто лежать в госпитале на аппаратах жизнеобеспечения, без возможности хоть как-то контактировать с внешним миром. Единственное о чем он мог мечтать — смерть, но и ее никто не хотел даровать ему.
Тогда, в шестнадцать лет, он настолько проникся историей, что не мог потом спокойно спать несколько дней, невольно представляя себя на месте этого парня. Становилось так жутко, что внутри всё холодело. Может отчасти поэтому его так напугала и разозлила новость о том, чем Олег собрался заниматься по жизни. Неужели он не понимает, как это страшно?
А теперь… конечно у Сергея были руки и ноги, он мог говорить, слышать и видеть, но… его часто привязывали к кровати, да и на прогулку не выпускали, даже в рекреацию. Другим можно было… несколько раз, когда его вели в очередной жуткий кабинет, он видел, как другие пациенты сидят или прохаживаются в большом холле, играют в шахматы и шашки, читают книги, стоят у окна… Он когда-то даже спрашивал, можно ли ему тоже, но на любую просьбу получал в ответ: «не положено». Так что путь до кабинета мог бы быть приятным разнообразием, даже радостным событием, но он знал, что каждый такой короткий путь ведет его в пыточную. И чаще его туда скорее тащили. Любой выход из камеры вызывал инстинктивный страх, ведь он всегда неизменно заканчивался кошмаром.
Так что да… Даже при наличии конечностей и всех органов чувств, он ощущал себя не менее беспомощным, чем Джонни. И надежды у него было примерно столько же.
Поэтому визит Игоря Грома стал… неожиданностью. Сначала тело отреагировало быстрее разума. Единственная ассоциация: на этот раз он его точно забьет до смерти, он ведь тогда жутко накосячил, не справился с простой задачей: вовремя закинуться таблетками и удержать собственную голову под контролем.
Но оказалось, что Игорь просто пришел. И собирался уйти прежде, чем смысл слов дошел до Разумовского. И в этот момент снова стало страшно… сейчас Игорь уйдет, и он снова станет слепым, глухим и немым. Однако мужчина остановился, вернулся, и у них даже вышел небольшой диалог. Сергей всё ещё не особо доверял своему разуму, возможно этот Игорь ему лишь чудится. Он ведь даже ободряюще положил руку ему на плечо. Уже очень-очень давно никто не касался его так тепло. И даже если это галлюцинация, Серёжа был рад. Даже пожаловался, что устал… А Игорь пообещал прийти снова. Верить в это было глупо. Если Игорь правда был здесь, то просто зашел убедиться, что можно больше не ожидать от него неприятностей. И больше он не вернется.
В том, что Гром был реальный, он убедился очень скоро. Оказалось, что медперсонал был не в восторге от его визита. Ближайшие два дня он едва ли приходил в себя после каких-то капельниц. «Чтобы не выдумывал лишнего», как ему сказали.
Он ничего не соображал, мысли превратились в тянучку, пространство липло к глазам и пронизывало холодом. Мир постоянно дрожал и покачивался, как желе, шум волн вибрировал, шуршал в грудной клетке и бил пульсом по вискам. Пить… страшно хотелось пить, но он был на вязках, а значит вода будет раз-два в день, понемногу, чтобы санитару лишний раз не заморачиваться с судном. Единственное острое чувство, помимо этого, — стало тошнотой. Бесконечной, беспрерывной, удушающей. К горлу подкатывала желчь, живот сводило судорогой, но от этого никуда не получалось деться. Вязкая, горькая слюна стекала из уголка губ.
В этом полузабытьи он едва ли осознавал смену дня и ночи. Казалось, что понятие времени утратило всякий смысл. Пока рядом внезапно снова не оказался Игорь. Никогда бы не подумал, что будет плакать от облегчения при виде Грома. Но он пообещал и правда пришел. Пришел тогда, когда сил не было терпеть.
И тогда он ощутил на себе руки: они касались осторожно и мягко, но при этом в них была сила. Та самая, что однажды чуть не уничтожила, а сейчас помогала пережить это невыносимое состояние. Эти же руки освежили лицо водой, напоили и даже дали тепло. Вряд ли Сергей когда-нибудь сможет объяснить какое неописуемое чувство он испытал, когда на продрогшее до костей тело опустилась тяжелая кожаная куртка, хранящее тепло чужого тела. Это было самое теплое и комфортное чувство за всё время пребывания здесь.
Перед уходом Игорь сделал страшное: пообещал, что заберёт его. Знал ли он, как это жестоко? Серёжа действительно всеми фибрами души зацепился за эти слова. Хотя очевидно же, что это невозможно. Майор сказал это просто, чтобы он не цеплялся за него и дал спокойно уйти. Но надежда уже упала в глубокую рану, пуская там мелкие, совсем слабые корешки.
Сергей не имел ни малейшего представления, что произошло, но после того дня временами жизнь снова стала почти такой же невыносимой, как при Рубинштейне. Наверное Игорь что-то им сказал... потому что иногда санитары и врач роняли странные фразы...
— Санитарные нормы, значит, нарушены? Ну ничего... сейчас мы гигиеной займёмся!
А потом его стащили с кровати и поволокли в это ненавистное помещение с кафельными стенами.
Только не это.
Только не снова.
Пока ледяная вода до синяков хлестала из шланга, он слушал собственные крики, отражавшиеся от белых, но при этом невероятно мрачных стен. Ему кинули мочалку, приказали мыться, стереть всё как следует. Но пальцы сводило от холода, руки совсем ослабли, и жёсткий кусок синтетики постоянно падал на пол. Подбирал он его медленно, тело вовсе не хотело слушаться. И каждое неуклюжее движение сопровождалось матами и криком санитаров. В какой-то момент, тому что постарше, надоело наблюдать за этими попытками и он приказал новичку помочь. Неизвестно сколько этот парень успел здесь проработать, кто его так разозлил, и был ли он таким просто сам по себе, но... с каким же остервенением он схватил Разумовского за волосы, заставил подняться и упереться руками в стену, а сам схватил мочалку и начал тереть бледную кожу так неистово, что на ней тут же оставались кровоподтёки, местами он содрал корочки от свежих ссадин. За что? Почему?
Это то, о чём Серёжа очень часто думал. Что толкает людей на бесчеловечную жестокость? Откуда вот это желание причинить боль, унизить?.. Он ведь даже не сопротивляется. Почему каждый раз нужно делать это именно так?
Об этом он думал уже в палате, когда его вернули, совершенно обессилившего, и швырнули обратно на кровать. Сергей завернулся в колючее одеяло, баюкая в голове одну мысль: это Игорь принёс. Чтобы ему было не холодно. Чтобы он мог укрыться. Это ли не проявление настоящей доброты? Это одеяло — лучшее тому подтверждение. Оно настоящее. И Игорь был настоящий. И он обещал, что ещё придёт... что заберёт...
Но дни таяли, а Игорь больше так и не приходил. Разумовский снова совершенно потерял интерес к своему существованию, впадая в тупое оцепенение, когда он мог просто часами смотреть в маленький кусочек неба, не ощущая ничего, кроме воющей, зияющей пустоты. Утратились все чувства и потребности, включая голод. Еда уже давно не вызывала, да и не могла вызвать, аппетита, но организм требовал своё, а сейчас... он даже не мог ощутить голод.
И хуже душа, наверное, было разве что кормление.
— Ты почему не жрёшь, тварь? — поджимая губы спросила санитарка — высокая, плечистая женщина средних лет с мелкими чертами лица. — М? Чего молчишь, бревном притворился?! Коля, давай-ка его накормим.
Просто отлежаться не получилось. Коля схватил его за лицо, другой рукой перехватил поперёк груди, сжимая так, что не вырвешься. Он зажал ему нос, дождался, пока Сергею придётся открыть рот, чтобы сделать глоток воздуха, и насильно разжал челюсти. В этот же момент Любовь Андреевна сунула ему полную ложку склизкой, остывшей жижи, которая задумывалась как овсянка. Она залепляла рот, стекая в глотку, и он давился проклятой кашей, пытаясь выплюнуть всё обратно, чтобы хотя бы сделать нормальный вздох.
Конечно это разозлило их ещё сильнее.
Разъярённая женщина прошипела что-то себе под нос, потом прикрикнула на Колю. По щеке прилетела пощёчина, но зубы Сергей разжимать не собирался. Лучше сдохнуть с голоду, чем проглотить сейчас это, когда и так тошнота подкатывает к горлу.
— Открывай рот, скотина ты тупая!
Алюминиевая ложка прищемила губу, потом до крови процарапала уголок рта, пытаясь разжать зубы. Он мычал и выл, вертел головой, чувствуя, как каша остаётся на щеках, стекает вниз по подбородку и капает за ворот.
— Ну ты посмотри на него! — запыхавшись воскликнула она. — Знаешь, что?! Я вот принесу сейчас металлическую воронку и через ноздрю тебе эту кашу заливать буду, понял меня?! Урода кусок. Как вы мне все остопиздели! Понарожают отбросов всяких, потом мучайся с ними всю жизнь!
И так продолжалось долго. Так долго, что в какой-то момент Сергей перестал вспоминать и надеяться. Игорь не придёт. Возможно, он даже забыл, что сказал ему. Надеяться здесь было нельзя. Надежда в этих стенах не лекарство, а яд. Самый страшный и смертельный, убивающий потихоньку, но мучительно.
Пока однажды дверь не скрипнула, и в оглушающей тишине не прозвучал глубокий, спокойный голос:
— Привет... ты почему там сидишь?..
Конец эпизода
