Все началось с того, что Кай перестал есть.
Просто в какой-то день этот старый и почти слепой пес не стал доедать из миски. Кай был русским охотничьим спаниелем красивой черно-белой окраски, с которым я провел почти шестнадцать лет. У него были тяжелые уши с черной как смоль кучерявой шерстью; характерные для породы черные пятна шерсти на голове, тянущиеся от макушки до глаз и дальше — до нижней челюсти; на морде была белая шерсть — от пасти и носа и выше — тянулась белой полосой между когда-то глубоко карих, а ныне туманных, преданных глаз. Полностью черные лапы. Корпус и задние конечности были пятнистыми — как будто покрытыми черно-белой краской незадачливого маляра. Иногда, когда Кай быстро бегал, развивая ожидаемую для охотничьей собаки скорость, у меня даже рябило в глазах.
А еще у Кая был девственно белый короткий хвостик. И порой, в темноте квартиры, можно было различить только его — быстро виляющий белоснежный хвост радостно виляющего пса.
Характер у него был полностью мой — вредный и отстраненный. С редкими приступами нежности, вроде встреч после работы или вылизывания моего лица спустя долгое время разлуки.
А еще Кай любил спать рядом. Только не показывал этого — приходил уже после того, как в моей комнате выключался свет. Наверняка думал, что я уже сплю. Хотя, в те дни, когда я вынужден был допоздна засиживаться за рабочим ноутбуком, этот ворчун приходил и недовольно кряхтел над моим ухом, настойчиво сидя прямо над душой и периодически тыкая своим мокрым носом в ногу. И упрямо, несмотря на собственную сонливость, продолжал мне мешать, пока я все-таки не принимал горизонтальное положение.
Возможно эти маленькие сцены кажутся чем-то тривиальным или пустым. Но это были одни из примеров моих маленьких моментов счастья. Я любил этого ворчуна. И уверен, что он также любил меня — хоть и не всегда показывал этого.
С возрастом он немного изменился — его шерсть покрылась сединой, что была так заметно на темной окраске, а глаза стали больше похожи на стекляшки. Кое-как слышал он только одним ухом, которое теперь часто держал поднятым; зубы давно пожелтели и даже успели выпасть; его позвоночник немного изогнулся вверх, а задние лапы еле сгибались. Кай заметно похудел и стал намного легче несмотря на свой прежний аппетит — только шерсть придавала его телу хоть какой-то объем.
Он больше не мог дожидаться прогулок и делал свои дела прямо на пол. Сначала ситуацию спасали пеленки, но после он мог различать их только на ощупь огрубевшими подушечками лап. Я постелил их в комнате, которую потом полностью перешла в его пользование. Пеленки, миски на подносе, салфетки и стоящая рядом туалетная бумага. В ванной всегда был еле уловимый запах собачьей мочи — сохла тряпка, которой я все убирал.
В пол той комнаты со временем даже въелись кусочки каши, которая выпадала у него из беззубой пасти. Он всегда любил хорошо поесть, этот здоровяк Кай. Даже будучи почти глухим и полностью слепым он всегда находил путь к любимой миске.
Поэтому тот день, когда он перестал есть, показался мне до жути странным.
Утром он осилил только половину миски — съел только кусочки мяса. Вечером было то же самое.
На следующий день я еле смог уговорить его съесть несколько кусочков сыра и колбасы. После — вареной курицы, на запах которой он даже не отреагировал. Сначала я подумал, что, возможно, проблемы с обонянием — старика Кая могло случайно продуть, к тому же иногда из его носа текли длинные зеленые сопли, которые он имел обыкновение размазывать по полу или вовсе слизывать, если я не успевал вовремя вытереть чужой нос.
Я аккуратно протирал его морду салфетками или вовсе мыл, а после закапывал в носик.
Обоняние — единственное, что, как мне казалось, осталось у него.
Он везде тыкался носом, в каждый угол комнаты или в любой предмет, даже пеленки, возможно, научился различать по запаху. Точно также он чувствовал и мое присутствие, когда я подходил к перегородке, которую ставил, чтобы старик никуда не ушел и не поранился.
Сначала Кай замирал, потом вертел своей полуседой головой, и, шаркая еле сгибающимися задними лапами, медленно шел к проходу. Неуверенно, иногда тыкаясь мордой в стену или стоящий шкаф, после которых он вновь замирал и стоял неподвижно пару секунд. Не знаю, что творилось в его голове, но мне всегда казалось, что он пытается услышать. Услышать любой шорох и увидеть хоть что-то в практически полной тьме, в которой пребывали его глаза.
Он стоял и пытался найти выход. После чего медленно продолжал свой путь, ориентируясь, насколько это возможно.
Я мог звать его, и тогда Кай принимался вертеться вокруг себя с высоко поднятым левым ухом. Я звал его снова, и он вовсе терялся — видимо от голых стен, которые были по большей части периметра комнаты, отражалось эхо.
Когда он все-таки добирался до меня, то клал морду на перегородку, упирался ей в дверной косяк и наблюдал. И слушал. Смотрел своими белыми стеклянными глазами и ждал.
Казалось, смотрел прямо на меня, хоть это и не было возможно.
Я всегда аккуратно подносил руку к носу, чтобы дать понять, что я рядом. И мягко гладил по морде и голове.
Ему очень нравилось, когда его чешут за ушами и у основания хвоста. Всю жизнь нравилось, даже в старости, когда Кай даже не мог понять, где я стою. Он вилял своим белоснежным хвостом и подставлялся под руку.
В тот день он никак не реагировал на мои касания. Лежал, вытянувшись вдоль края пеленки, и даже не поднимал морду. Его хвост оставался неподвижен.
На второй странный день я позвонил своему лучшему другу — Натану. Он был здоровенным бугаем, что заставляют лишь одним своим видом сглотнуть вязкую от напряжения слюну. Высокий, серьезный и до ужаса ответственный.
Он самый близкий из всех моих друзей.
Я позвонил ему с просьбой отвезти меня и Кая до ветклиники, куда я записался чуть ранее. Сильно настораживало, как ведет себя пёс.
Натан ответил легким согласием и предложил забрать меня сразу после работы, чтобы было быстрее. Он не меньше меня стал переживать за собаку, когда я коротко описал ситуацию. Кай просто лежал теперь все время, даже не переворачиваясь. Лежал так, как я его положил и так до тех пор, пока я не переворачивал его на другой бок. Не сворачивался калачиком и не шевелился. Лежал, вытянув свой кривой позвоночник и распрямив худые лапы.
Возможно, где-то в глубине души я уже знал, что происходит. Но отчаянно игнорировал действительность.
Кай — самое близкое существо, которое у меня есть.
Иногда я с болью в сердце думал о том, что, возможно, я не самый лучший хозяин для этого замечательного пса. Может быть, с кем-то другим он был бы намного счастливее? Особенно в старости.
Это звучит настолько эгоистично, что мне порой противно от самого себя.
Он жил в той комнате почти два года. Почти слепой и глухой. Да, в какой-то степени я делал все правильно, не позволяя ему больше свободно ходить по квартире и ударяться головой о все подряд — он быстро привык к тому, где теперь проводил почти все свое время. Я пытался защитить его.
Но вместе с тем я не смог хотя бы облегчить его участь. И просто запер там, думая, что так ему будет лучше.
Он спал на полу, так как часто мог обмочиться прямо во сне на лежанку, которая потом не отстирывалась от едкого запаха. Я не смог придумать ничего лучше нескольких пеленок, на которые по вечерам помогал Каю улечься.
Уже сейчас, думая об этом — я действительно нахожу это ужасным. Но это было лучшим решением, как мне тогда казалось.
Кай практически никогда не болел за свои шестнадцать лет. Был здоровым как бык, и даже медсестры после сдачи крови удивлялись, как такое может быть у старого пса. Где-то в глубине я был чрезмерно рад этому. Наверно это послужило росту моей непонятной самонадеянности.
Я был уверен, что с Каем все будет хорошо после поездки в ветклинику.
Я обязан был быть уверенным в этом.
В тот день меня немного задержал начальник, так что Натан привез меня домой буквально минут за 40 до начала приема. Я влетел в квартиру вместе с лучшим другом и побежал в ту комнату. Кай лежал прямо у прохода на пеленки и, кажется, спал.
Я убрал перегородку и опустился рядом, осторожно будя его, как делал это обычно. На мою радость, он приподнял голову и, кажется, выдохнул. В этот же момент он описался прямо под себя.
В нос ударил стойкий запах мочи.
Я помню, как в спешке крикнул Натану, чтобы он достал полотенце из шкафа и включил шланг в ванной с теплой водой.
Я стал аккуратно поднимать Кая, ощущая как в ладони упираются ребра, которые не видно из-за шерсти. Легкое костлявое тело моего самого близкого друга. Когда я поднял его задние лапы с пола, то понял, что старик решил облегчиться полностью.
С запахом мочи смешалась не менее едкая вонь твердых испражнений.
Когда его голова обессилено повисла, мое сердце пропустило удар.
Я обхватил тело пса поперек груди, как-то подсознательно прижимая ладонь с левой стороны. Прижимая и с запоздалой паникой молясь на то, чтобы я чувствовал слабые и частые удары изнутри его слабого тела.
Кажется, Натан увидел мое выражение лица в тот момент и громким окриком поторопил, уже держа в руках работающую лейку.
Дальше все было как в замедленной съемке. Я помню и буду помнить каждое действие и каждую эмоцию.
Все казалось таким невероятным.
Я точно знаю, что сердце билось, когда я заносил Кая в ванную. Когда я и Натан принялись быстро отмывать шерсть пса от экскрементов — я все еще чувствовал удары. Кай слабо шевелил головой в ответ на наши громкие голоса, пока мы под шум воды обсуждали дальнейший план действий.
Я думаю, Натан уже знал.
Знал, но как и я, втайне надеялся, что обойдется.
В отличии от меня — Натан всегда был реалистом.
Моя голова стала абсолютно пустой, когда я почувствовал, как тело Кая полностью обмякло в руках. Его голова свесилась, а лапы беспомощно повисли в воздухе. Мне казалось, я все еще чувствую удары сердца.
В ванную потек маленький ручеек оставшейся в Кае мочи. Следом выпали все отходы жизнедеятельности старого пса.
Я наспех выжал задние лапы и положил на его полотенце, которым вытирал после прогулок.
Мне казалось, я все еще чувствую слабые удары…
Помню, как отчаянно посмотрел на Натана, прижимая дрожащую руку к маленькой груди.
Я думал, что он просто потерял сознание от усталости. Я истерично попросил Натана помочь мне обтереть Кая и замотать в полотенце, чтобы отвезти в ветклинику.
Я уже не понимал, чувствуя ли я удары сердца, или это был мой бешеный пульс.
Парень присел рядом со мной и положил руку рядом с моей. Он просидел так пару секунд, после чего вздохнул и поднял голову.
“Хью, уже поздно. Мы никуда не поедем”.
Сразу после его слов меня охватил гнев — как он мог такое сказать?! Я ведь чувствовал, я четко ощущал, как маленькое сердце в его груди все еще… Слабо, но все еще…
Не будет преувеличением сказать, что мое сознание в буквальном смысле опустело.
Я смотрел на тело Кая, видел его полуприкрытые белесые глаза и не мог поверить в то, что говорит Натан. Убрав окаменевшую вдруг руку от груди пса, я осторожно поднес палец к его носу. Я часто так делал, когда он долго спал и я невольно проверял все-таки его состояние. Обычно кожи касалась еле заметная теплая струйка воздуха. Это было таким привычным для меня.
Теперь ничего не было. Ни струйки воздуха, ни еле заметного движения грудной клетки — ничего.
Это помогло мне прийти в себя и новым взглядом посмотреть на пса.
Кай умер. Умер прямо у меня на руках, пока я отчаянно прижимал ладонь к его сердцу. Умер, дождавшись моего прихода и спокойно испустив свой собачий дух.
Я положил дрожащую ладонь на его бок и замер. Не мог поверить, что это случилось. Совершенно не укладывалось в голове.
Такого просто не может быть.
Натан положил свою большую теплую ладонь поверх моей. Я не видел его лица, пока мы сидели пару минут таким образом.
Когда зазвонил телефон, я испуганно вздрогнул. Все в последние минуты казалось таким нереальным, что обычная мелодия повергла в шок. Натан коротко глянул на меня и поднялся, выходя из ванной.
Следующее, что я услышал, было глухим мрачным голосом моего лучшего друга.
“Нет, отмените запись на прием, пожалуйста. Собака умерла”.
Я не знаю, как описать то чувство. Даже сейчас, спустя время я все еще не понимаю, что испытывал, смотря на своего мертвого пса.
Не было слез или истерики. Все самое страшное, казалось, уже произошло. Было пусто. И совсем немного грустно в тот момент.
Все, что случилось после, происходило скорее само собой. Не уверен, что полностью понимал, что делал — я расчесал шерсть Кая и аккуратно отмыл его пасть от слипшейся каши, сложил полотенце, на котором он лежал, конвертиком, обернув бездыханное тело, которое уже понемногу начинало деревенеть. После чего наконец закрыл его глаза.
Самое странное ощущение в моей жизни.
Я помню, как сидел рядом на полу и долго смотрел на обернутое в полотенце тело. Запоминал. Вырезал в памяти последний облик самого близкого мне существа.
Он умер за полчаса до приема в ветклинике.
Его сердце остановилось прямо в моих руках. В тех самых, которые кормили его, гладили и крепко обнимали тяжелыми ночами. Прямо в тех руках, что не смогли должным образом облегчить его старость, несмотря на всю любовь.
Я долго смотрел на Кая. Все такая же морда, такой же нос и шерсть с сединой. Закрытые глаза, будто он просто спит после тяжелого дня, полного темноты и голоса хозяина, что пробивается сквозь толщ глухоты. После ласковых рук на морде и спине, в которых он вздохнет в последний раз.
Натан предложил доехать до его загородного участка. Он сказал, за забором начинается лесной массив, где никто не ходит. То место, куда я бы смог приезжать.
Дорога до чужого дома прошла в тишине. Я крепко прижимал лежащее на моих коленях одеревеневшее тело Кая и постоянно гладил его по голове. Еле сжимал шерсть между пальцев. И гладил, гладил, гладил. В последний раз и со всей нежностью.
Меня пробрало на слезы, когда Натан врезался в землю лопатой. Я крепче сжимал Кая и смотрел на него. Натан копал и копал. Я ловил себя на мысли, что я не готов был отдать даже мертвое тело пса. Казалось, пока я видел его и мог касаться, я сохранял остатки спокойствия.
Натан еле уговорил меня отпустить Кая. Я не мог разжать пальцы. Не мог отпустить его тело. Не мог навсегда расстаться и принять мысль, что больше не увижу его дома.
Никого больше не будет дома, ради чего стоило бы возвращаться.
Я тихо глотал слезы, пока закапывал тело Кая. Отнял у него лопату, несмотря на все возражения, и медленно, тяжело дыша от душившего горя, кидал лопатой землю. Горсть за горстью. Горсть за горстью. И так пока яма не наполнится полностью. Пока не погребет под собой все, что осталось от Кая в этом мире.
Все, что от него теперь осталось.
Натан остался со мной на ночь. Я не мог ничего сказать. Да и не хотел. Оставил комнату, как она есть. Глупо подумал о том, что дух Кая возможно придет поспать на старое место.
Я все еще не мог его отпустить. И не смел даже думать об этом. Квартира была слишком незнакомой без него.
Пеленки, миски, капли. Одежда, старая игрушка, поводок.
Поводок был достаточно длинным и крепким.
Я невольно подумал о том, что он скорее теперь для меня, чем для Кая. Я точно также привязан к нему.
Спустя время, когда я пишу об этом, думаю, я понимаю, почему Натан не оставил меня одного. Поводок действительно был достаточно крепким. Даже для того, чтобы выдержать взрослого мужчину. Я все еще думая об этом, когда цепляюсь взглядом за поводок взглядом.
Натан не мог отпустить меня точно также, как и я — Кая.
Он часто снился мне потом, когда мне удавалось уснуть беспокойным сном. Приходил, нюхал пятки и ворчал, пытаясь устроиться поудобнее на краю дивана. Смотрел своими еще темными зрячими глазами и вздыхал, когда я начинал плакать. Еще при жизни он всегда вылизывал мое лицо в такие моменты, несмотря на всю свою вредность. Точно также он делал и теперь.
Даже описывая это сейчас, я чувствую, как разрывается мое сердце. Но продолжает быстро стучать.
В памяти Кай навсегда живой. Живой, целый и вредный.
Я часто спрашиваю себя, могло ли все быть по-другому? Если бы я отвез его к врачу чуть раньше, если бы не уходил тогда на работу, если бы провел с ним его последние часы, если бы…
Я никогда не узнаю.
Но я всегда буду любить тебя, Кай, мой верный старый пес.
Навсегда твой, хозяин со слезами на глазах.
Надеюсь, я все-таки скоро приду к тебе.
Хьюстон.
Конец эпизода
