Окна здесь были громадные. Вряд ли изначальная планировка форта предполагала нечто такое, скорее всего изменения были внесены уже при реконструкции под клинику.
Света из них проливалось так много, что хотелось зажмуриться. В его камере (ни в одной по которым его периодически таскали) не было столько солнца. Само же помещение было удручающего вида, как и всё в этом проклятущем месте. Очень хотелось на что-то отвлечься, чтобы совладать с нервами, а то запястья он уже расчесал до красноты, в груди становилось тесно и никак не хватало места для полноценного вздоха.
Поэтому сейчас, в ожидании комиссии, Сергей сидел и пытался помириться с собой. Вообще, он ожидал, что придёт, а там уже его ждут, но всё оказалось наоборот. Длинный дубовый стол пустовал, зато стул перед ним уже ожидал. Садился он на него с тем же чувством, что и на электрический. Двое санитаров (сегодня это были Анатолий и Рафик) встали чуть поодаль, у входа. Было бы проще, если бы они тихо болтали о чем-то между собой, но парни не ладили и дополняли напряженное молчание у него за спиной.
Где-то в противоположной части кабинета громко шли часы. Судя по звуку — большие. От их строгого равномерного «тик-так» хотелось съёжиться. Где-нибудь в уютной бабушкиной гостиной они бы звучали успокаивающе (наверное… ведь бабушки у Сергея не было), а вот во всяких помещениях казенных, где проходят экзамены и, судя по всему, комиссии на вменяемость, этот звук бил по нервам не хуже отбойного молота.
Единственное, на что удалось отвлечься: тоненький, прозрачный танец пыли в широком солнечном луче. Хаотичные мысли удалось немного замедлить, наблюдая за тем как поблескивающие пылинки бесконечно вращаются, сталкиваются и растворяются в тени, оседают на нагретую поверхность столешницы и трех пустующих стульев позади.
А ведь к этому экзамену даже не подготовишься. Даже несколько лет в клинике не отбили дефолтную настройку «посмотреть в интернете». Здесь книжку-то на допросишься, не то что интернет. А это очень помогло бы…
На что всё это будет похоже? Просто вопросы? Или начнут как-то проверять?.. Как? Будут ли пытаться спровоцировать появление Птицы, чтобы убедиться в его отсутствии? Если Вениамин Самуилович ещё раз попытается вставить ему в глаза эти железные скобы он не выдержит. Как будто у него будет выбор…
Ладно, нет смысла накручивать себя, пытаясь угадать, будут пытки или нет. Но самое противное, что и к опросу он никак не готов. Он вообще отвык разговаривать здесь. Санитары за любое непрошенное слово в лучшем случае заряжали кулаком в живот, а Вениамин Самуилович с ним самим разговаривал мало и не так охотно.
Дверь открылась резко. Для Разумовского этот звук прозвучал громко, словно взрыв. Тихая комната, наполненная назойливым, однообразным тиканьем, внезапно словила эхо шагов, обрывков неоконченной беседы и покашливания. Пространство будто стало сжиматься вокруг, как пакет из которого откачивают воздух. Сергей растерялся, глаза заметались от одного визитера к другому. Они неотвратимо двигались на него, преградой оставался лишь стол. Что нужно было сделать? Встать? Не двигаться? Поздороваться? Молчать, пока не спросят?
Сердце заходилось в таком бешеном темпе, что даже ткань рубашки на груди подрагивала. Серёжа чуть потянул за складку, чтобы ткань натянулась и перестала так привлекать к себе внимание. Во рту сделалось сухо. Как же он будет разговаривать? По ощущения, рот у него склеился точно так же, как у Тома в Матрице. Вот-вот Рубинштейн превратится в агента Смита… Что за дурацкие мысли? Надо бы собраться.
Скрип ножек стульев резанул по нервам. Секунды поскакали, как блохи. Захотелось передумать, обратить всё вспять, вернуться в палату, забиться в свой грязный угол и остаться одному. Слишком поздно. Теперь нужно просто пытаться. В конце концов, чего именно он боится? Что ничего не получится, и он останется здесь? Так он и без этой комиссии останется здесь, верно же?
Но даже эта попытка успокоить себя не помогла нисколько.
Помимо Вениамина Самуиловича, который занял центральное место за столом, по правую руку от него с кряхтением плюхнулась женщина, а по левую — разместился мужчина в годах. Он выглядел спокойно, движения его были неторопливы, а взгляд мутно-голубых глаз проницателен; в средней длины бородку запуталась седина, на лбу виднелись пигментные пятна, — скорее всего этому профессору лет даже больше, чем Рубинштейну.
А вот женщина смотрела на него испытующе. Тонкие её губы с темно-вишневой помадой, в тон коротеньким волосам, строго поджимались. Короткую шею украшала золотая цепочка, а маленькие, круглые глаза обрамляли узкие очки в черной оправе. Пухловатые пальцы тут же взялись за ручку и деловито постучали ей по столу.
Вся эта возня стихла довольно быстро, и три пары глаз сосредоточили всё своё внимание на нем. Короткие ногти впились в ладонь, оставляя на коже бордовые полукружья — боль немного отрезвляла.
— Ну, здравствуйте, Сергей, — глубокий, размеренный голос Вениамина Самуиловича активировал все системы SOS в организме.
— Здра… — голос внезапно просел, и пришлось попробовать еще раз. — Здравствуйте.
— Вы знаете зачем и почему здесь находитесь? — таким же вкрадчивым, гипнотическим тоном продолжил врач.
На самом деле очень хотелось сказать, что он ошибся, и можно ему, пожалуйста, обратно, но за такую слабость хотелось отвесить себе оплеуху.
— Я… я пришел на комиссию, п-по результатам которой… будет принято решение о… о моем пребывании здесь.
Вот бы голос звучал увереннее, а не так, словно на него дуло пистолета смотрит. Но мужчина слева чему-то довольно кивнул и сделал маленькую пометку на своем листе.
— Давайте начнем, — Рубинштейн сел поудобнее. — Состав комиссии: Гольштейн Инесса Артёмовна, врач психиатр, кандидат медицинских наук, Павлов Леопольд Линарович, врач психиатр, доктор медицинских наук, председатель комиссии Рубинштейн Вениамин Самуилович, доктор медицинских наук. Представьтесь, пожалуйста, и напомните, сколько времени вы находитесь на лечении по решению суда.
— Раз-зумовский Сергей Викторович, — выдохнуть. Нужно не забывать выдыхать. — В клинике нахожусь… около трех лет.
Каждый из комиссии снова что-то записал. Леопольд Линарович хотел что-то сказать, но грубоватый, зычный голос Инессы Артёмовны прозвучал раньше.
— Что можете сказать о самочувствии? Есть жалобы на настроение, сон, память? — пытливые, черные глаза-бусины уставились поверх оправы.
— На память жалоб нет… Те препараты что я принимаю… от них, скорее, тяжело проснуться, чем уснуть, — губы сами дернулись в нервной, грустной улыбке. Вопрос о настроении звучал до странного неуместным. Он сидит в грязной камере, где зачастую нет даже кровати, его избивают, ставят эксперименты и он лишен любой интеллектуальной деятельности, кроме бумаги и карандаша, которым сам рисует шахматы. Может ли хоть у кого-то в таких условиях быть нормальное настроение? Если ответит так, то на этом можно считать комиссию оконченной, если соврет, то это будет шито белыми нитками. — …А поводов для радости здесь… не особо много.
Возможно ему лишь показалось, но Вениамин Самуилович беззвучно хмыкнул, качнув головой.
— То есть настроение вы описываете как сниженное, — она тут же подчеркнула что-то и вновь подняла на него глаза. Но вопрос успел задать Павлов. Он звучал спокойно, немного сипло, но будто с улыбкой.
— Скажите, бывают ли у вас в последнее время выраженные перепады? Например, сильная тревога, раздражительность, слёзы без причины?
Серёжа рискнул поднять на него взгляд и встретиться с такими же голубыми глазами. Мужчина чуть приподнимал подбородок, будто так ему было лучше видно.
А на это что отвечать? Сильная тревога? Да он прямо сейчас сходит с ума от тревоги. От ковырял заусенец на большом пальце… точнее коросту, которая образовалась на том месте. А вот про слёзы без причины… причин у него было предостаточно. Нужно хоть что-то честное оставить в ответе.
— С тех пор как… как Птица исчез… — они даже не подозревают, что даже упоминать его страшно до колик в желудке, — резких перепадов настроения больше не было…
Мужчина улыбнулся и кивнул. Слово снова взяла Инесса Артёмовна. Знать бы, от чего она так сурово поджимает свои губы.
— Были ли у вас за последние месяцы мысли о том, чтобы причинить себе вред или снова совершить что-то противозаконное?
Этот вопрос ошпарил не хуже кипятка. Разумовский нервно моргнул и внутренне сжался, словно пружина. Как объяснить этим людям, что он и раньше не собирался ничего такого делать? Если пойти в отрицание, они наверняка расценят это как что-то… да черт его знает, на самом-то деле, как они могут это расценить. Как психа, который убеждает, что он не псих?
— Нет, я просто… п-просто хочу спокойной жизни, — постарался звучать максимально уверенно.
Леопольд Линарович улыбнулся сквозь бороду, задумчиво погладил костяшки левой руки и мягко ответил:
— Спокойная жизнь — это хороший ориентир.
Гольштейн кинула на него странный взгляд, вздохнула и подалась чуть вперёд, уложив пышную грудь на столешницу.
— Как вы сейчас относитесь к тому, что было совершено раньше? Признаёте ли свою вину, понимаете ли, что это было противоправно?
Не хотелось быть параноиком, но складывалось ощущение, что она нащупала самое больное место и решила додавить его до конца. Может это методика какая-то? Вениамин Самуилович замер как изваяние, сцепив руки в замок, и наблюдает за малейшими изменениями в мимике.
— Я ведь… я и раньше не хотел ничего такого делать… — Очень осторожно начал Сергей. — Если бы я знал о своей болезни, то… то я бы сам это предотвратил. Всё, что произошло… ужасно. И… мне жаль, что с этим ничего уже нельзя поделать.
Женщина хмыкнула и качнула головой, будто он сказал совершеннейшую чушь.
— Ну и как вы оцениваете своё отношение к людям вокруг? — Она поправила очки. — Не бывает ли у вас агрессии, подозрительности, ощущения, что за вами следят?
Почему бы ей не спросить людей вокруг, как они относятся к нему?
— Раньше я иногда видел Птицу. Теперь у меня нет ощущения преследования.
Они задали всего несколько вопросов, но он уже очень устал. Первый адреналин схлынул, и становилось всё сложнее держать концентрацию. Такой перегрузки Сергей уже давно не испытывал: звуки, люди, вопросы, эмоции. Казалось ещё немного, и мозг просто отключится.
— Скажите, вы продолжаете принимать назначенные препараты? Как относитесь к лечению, понимаете ли его необходимость? — снова спокойный голос Павлова.
Если бы ситуация не была такой напряженный, то он бы рассмеялся. Как будто у него в камере есть аптечка и прием препаратов находится на его совести. Если он не согласится принимать что-либо, это просто запихнут ему в глотку и зальют сверху водой, так что она через нос пойдёт.
— Препараты я принимаю… под контролем, поэтому да, я принимаю всё, что мне дают. — Какой там ещё был вопрос? А, про эффективность. — Раз Птица исчез, значит лечение принесло результаты.
Внезапно слово взял Рубинштейн.
— Скажите, Сергей, есть ли у вас планы на жизнь после возможного освобождения? Где будете жить, чем заниматься? Есть ли поддержка? Друзья?
А вот это жестоко. Зачем? Кому как ни ему знать всё о его одиночестве и положении дел после суда.
— У меня… есть знакомые, — даже не соврал. Знакомые есть. Один друг, правда, получил пожизненное. А другие, кто его знает, вероятно, хотят его скорейшей смерти. Но сейчас это не важно. Он и раньше со всем справлялся сам, и сейчас сможет. — И я… найду работу.
— Хорошо. С вашей стороны отмечается соблюдение терапии и положительная динамика — это важно, — пояснил Рубинштейн. — Уточню: вы готовы продолжать приём препаратов и наблюдаться у психиатра после возможного освобождения?
— Да, я знаю, что мне нужно будет наблюдаться и дальше.
— И ещё: как вы оцениваете свои навыки самоконтроля сейчас? Есть ли у вас уверенность, что при стрессе вы сможете обращаться за помощью, а не действовать импульсивно?
— Поверьте, если я почувствую, что что-то не так, то первым приду и попрошу меня обезвредить.
В этом он был уверен настолько, что даже выдержал прямой взгляд Вениамина Самуиловича.
— То, что вы сами это проговариваете, — хороший признак. Вы понимаете необходимость наблюдения, признаёте риск и готовы обращаться за помощью.
Почему-то не покидало ощущение участия в театральном фарсе. Они с Рубинштейном прошли за эти два… три года очень многое. А сейчас он говорит с ним так, словно они обычные пациент и врач. Конечно того требуют обстоятельства, но выглядит это всё дико.
Видимо Инессе Артёмовне показалось, что она слишком долго не клевала его, поэтому она продолжила.
— Последний уточняющий вопрос: были ли у вас за последние месяцы какие‑то проявления агрессии, конфликтов с персоналом или пациентами? Может быть, жалобы с их стороны?
Не логичнее ли спросить об этом у самого персонала? Санитары с удовольствием пожалуются, что он «плохо жрет», «медленно двигается» и просто «тупое, ничтожное животное». В целом, все эти люди должны сидеть в соседей с ним камере.
— Персонал бывает… строгим, но… н-наверное в моем случае это необходимо, — он буквально спиной чувствовал усмешки Рафика и Толи. Павлов забавно склонил голову набок, будто прислушивался, как будто даже выглядеть стал серьезнее. Только бы не начал расспрашивать дальше… — Я не знаю…
— Хороший вопрос, Инесса Артемовна, это важно не для «галочки», а чтобы понять, как вы справляетесь с конфликтными ситуациями, — взгляд Павлова сделался особенно проницательным, он даже подался вперёд. До этого держался почти расслабленно, а сейчас перестал напоминать доброго старичка. Никому из этих людей нельзя доверять, не самом-то деле. — Были ли за последнее время реальные стычки, словесные или физические, с персоналом или другими пациентами? Как вы обычно реагируете, когда чувствуете, что к вам относятся строго или несправедливо?
Повисла напряженная пауза. Догадывается ли Леопольд Линарович, что его ждёт, если он ответит честно?..
— Я стараюсь не создавать конфликтных ситуаций и выполнять требования, — Сергей тяжело сглотнул, разглядывая свои пальцы, нервно переплетенные на коленях.
— Хорошо. Это подтверждает вашу способность к самоконтролю и соблюдению правил.
Кажется, он, наконец-то, оставит эту тему. Хоть с этим можно было выдохнуть. Хотелось верить, что вся эта словесная пытка в принципе подходит к концу. Спина устала от напряжения, костлявой задницей было буквально больно сидеть на этом отвратительном стуле, а в виски будто вкручивали саморезы.
Павлов повернулся к Рубинштейну.
— Вениамин Самуилович, помнится на симпозиуме вы рассказывали, что когда теневая личность Сергея Викторовича была активна, у него в каком-то роде менялся оттенок радужки глаз?
Председатель комиссии посмотрел на коллегу и спокойно подтвердил эти слова, только от Разумовского не укрылось, как он едва заметно усмехнулся на слове «оттенок». Почему он не рассказал всем, что цвет меняется полностью? Боялся, что объект изучения отберут?
— Вы позволите?.. — Павлов поднялся из-за стола в явном намерении двинуться к Сергею.
— Конечно, Леопольд Линарович, — Рубинштейн приглашающим жестом указал на пациента.
И психиатр, неловко отодвигая тяжелый стул, уверенно пошел на него.
Сердце ухнуло и разбилось об пол, желудок обожгло страхом. Это уже слишком. Только не глаза, пожалуйста. Неужели всё не ограничится этим допросом?
— Дайте-ка я взгляну на ваши глаза, — воодушевленно подтвердил он его самый главный страх на сегодня.
Серёжа обмер, побледнел, сравнявшись цветом со своей смирительной рубашкой, и намертво вцепился пальцами в сидение, так что ногтям стало больно. Чем ближе подходил к нему доктор, тем сильнее он вжимался в себя, будто пытаясь закрыться от него плечом. Позорный, тихий и жалкий скулеж сам собой вырвался из горла.
Леопольд Линарович нахмурился, а потом немного удивлённо вскинул брови, бросил короткий взгляд на безучастного Рубинштейна и снова встретился взглядом с животным страхом в голубых глазах.
— Голубчик, вы меня не бойтесь, хорошо? Видите, — мужчина раскрыл перед ним ладони, — у меня ничего нет. Я посмотрю только, делать ничего не буду. Понимаете меня?
Разумовский несмело кивнул, глядя на него как колик на удава. Хотелось зажмуриться и закрыть лицо руками, но он заставил себя сидеть смирно.
Шишковатый, высохший палец едва коснулся под подбородком, и Сергей вздрогнул, но голову послушно поднял. Павлов наклонился к самому его лицу, внимательно изучил радужку и, удовлетворившись, кивнул, отступая.
В теле собиралась дрожь, а в глазах влага. Он вовсе не хотел плакать, не собирался, но пережитый всплеск ужаса решил выйти слезами. Теперь собственные коленки мутно расплывались дрожащими светлыми пятнами.
— Спасибо, Сергей Викторович. На этом наша беседа завершена, — подвел итог Рубинштейн. — Комиссия рассмотрит ваши ответы и динамику лечения, и примет решение.
Он постучал стопкой листов о стол, приводя их порядок, и дал знак санитарам.
Конец эпизода
